Священник Михаил Ардов писал о Бродском: «Новый завет и христианство, безусловно, было частью его миросозерцания. Потому что, заметим, каждый год к Рождеству он писал обязательно стихотворение рождественское. Мало того, некоторые из них просто превосходные, я считаю, что одно или два даже превосходят знаменитое стихотворение Бориса Пастернака. Кроме того, у него есть превосходное стихотворение под названием „Сретенье“, посвященное памяти Ахматовой. Тут есть разгадка, потому что Ахматова была крещена в честь Анны Пророчицы, той самой женщины, которая участвовала в этом событии, Сретеньи, когда пречистая дева Мария и Иосиф Обручник принесли в иерусалимский храм младенца Христа. И само по себе замечательное стихотворение, кончается оно поразительно совершенно, потому что он описывает, как Симеон Богоприимец прямо из храма идет, и идет не просто, а он идет, как пишет замечательно Бродский, в глухонемые владения смерти. „Он шел по пространству, лишенному тверди“ — это уже почти богословие. Вот так это хорошо. И еще два момента. У Бродского есть такой маленький сборничек, 13 эссе, и там есть его речь, сказанная в 1984 году на каком-то университетском акте, так называется „Актовая речь“. Там он обращается к студентам, окончившим, очевидно, курс, и предупреждает их, что они будут встречаться в мире со злом и беспрерывно, просто зло многолико, многообразно, им надо быть к этому готовыми. И дальше он полемизирует с Львом Толстым, Ганди, Мартином Лютером Кингом, которые призывали к некоему пассивному сопротивлению, основываясь на известном месте из Нагорной проповеди господа Иисуса Христа, что, если тебя ударят по одной щеке, подставь другую. А Бродский в данном случае как хороший проповедник, я думаю, хорошему священнику по плечу такую проповедь сказать, он говорит, что это только начало фразы, а Господь говорил тирадами. И дальше он говорит, что, если кто-то у тебя попросит рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. Если кто-то попросит тебя идти одно поприще, ты иди с ним два. То есть он призывает не к пассивности, а к активности, в конце концов…»
Литературовед Елена Айзенштейн, автор прекрасных книг о творчестве Бориса Пастернака, написала серьезное исследование о рождественских стихах Иосифа Бродского, отметив неслучайность интереса поэта к евангельской теме. В жизни он, может быть, и был «замаскированным христианином», тем более с учетом американской жизни и несомненного честолюбивого желания быть в мировом литературном мейнстриме, когда он в интервью вышучивал и самого себя, и свое христианство, и свою русскость. Но, как говаривал Пушкин, поэт может увлечься суетой, поддакивать власть имущим, вести обычный образ жизни, но наступает момент, когда он вспоминает о своем долге перед Небом и согражданами. Отказывается от «суетного света», от мелочных проблем светской жизни и вспоминает о своем предназначении.
И потому я нисколько не осуждаю гражданина Америки, погруженного в заботы суетного света, Иосифа Бродского, но призываю читателей прежде всего читать его божественные, христианские стихи. Он и был тем христианским «колоколом с эхом в сгустившейся сини», никогда не забывавшим в душе своей о череповецком крещении.
Елена Айзенштейн замечает в своей статье: «Любопытно отметить, что стихи рождественской тематики начинают появляться с 1961 года, в роковые времена, предшествовавшие заключению и ссылке. Вероятно, вера в Бога, в свое предназначение помогала Бродскому переносить испытания, которые выпадали на его долю. В стихах 1963 года поражает, как живописно, ярко, как очевидец событий, поэт изображает Рождество, словно все это он видел своими глазами…» Какое уж тут поверхностное соприкосновение с христианством?!
Спаситель родился в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер. Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
Другое яркое рождественское стихотворение написано уже в ссылке в деревне Норенской Архангельской области 1 января 1965 года. И в самом стихотворении «Волхвы забудут адрес твой…» уже явно слышны мотивы грусти и одиночества, смирения и надежды на Бога:
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь.
Важным для него стало и рождественское стихотворение 1990 года, написанное вскоре после свадьбы в Стокгольме. Это ведь тоже не выносится напоказ, но, познакомившись с русской аристократкой Марией Соццани (по матери Берсенева-Трубецкая) 11 января 1990 года в Париже, где он читал лекцию в колледже Ecole Normale Supérieure, свадьбу поэт решил праздновать в похожем на Петербург северном шведском городе 1 сентября того же года. Уже потом они с женой поехали в Америку, на место жительства. Почему же Бродский не пожелал сыграть свадьбу в Америке, где он жил и работал, или в Милане, где жила его невеста, а уехал все на тот же почти Русский Север? И вот под Новый год, 25 декабря 1990-го, он пишет рождественское стихотворение о том, как хорошо быть вместе: с Богом, с любимой…
Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и все, что творилось, варилось, дарилось
отныне как минимум на три делилось.
Последний раз поэт написал рождественское стихотворение «Бегство в Египет» в 1995 году. У Бродского к тому времени, 9 июня 1993 года, уже родилась дочурка Анна Мария Александра. Вроде бы о дочке и жене Марии пишет поэт: «Мария молилась; костер гудел», «Младенец, будучи слишком мал, чтоб делать что-то еще, дремал». При этом мы знаем, что, согласно замыслу стихотворения, младенец — это Христос.
Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог
знать, что взгляд ее означал,
был младенец; но он молчал.
Друг Бродского и тоже нобелевский лауреат, поэт Дерек Уолкотт писал о нем: «Бродский считал писание стихов божественным призванием… Он никогда не эксплуатировал свое еврейство. Никогда не изображал из себя жертву — будь то в жизни или в творчестве… Ясное представление о Бродском сводится к тому, часто он был по-средневековому предан своему ремеслу… ремеслу в смысле созидания, божественного провидения. Многие его стихи по своей структуре напоминают интерьеры собора с его алтарем, с его сводами и т. д. — целая концепция стихотворения как архитектурного сооружения, собора…»
Где-то с конца пятидесятых годов XX века российские интеллектуалы из евреев испытывали тягу к христианству. Они разуверились в коммунизме, к которому были более чем причастны, были далеки и от своей родовой иудейской веры. Даже выход романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и резкая критика его властями привлекали русских евреев именно к православию, к которому тянулись и автор романа, и его герой. Именно с этого времени Бродский начинает появляться с крестиком на шее, не забывая о своем череповецком крещении.
