Но когда кардинал прибавил, что не только г-жа де-Шеврёз была в Париже, но что притом королева снова вступила в сношения с нею посредством переписки, которую тогда называли кабалистикой когда он доказывал, что он, кардинал, начинал распутывать самые тайные пути этой интриги, и в ту самую минуту, когда можно было арестовать на месте преступления, гири очевидных доказательствах лазутчика, поддерживавшего сношения королевы с изгнанницей, какой-то мушкетер осмелился насильственно помешать ходу правосудия, бросившись со шпагою в руке на честных людей, на которых возложена была законом обязанность беспристрастно исследовать дело, чтобы доложить о нем королю. Людовик XIII не мог более удержаться; он хотел уже идти к королеве, бледный, в сильном негодовании, которое иногда доводило этого принца до самой холодной жестокости.
И между тем кардинал не сказал еще ни слова о герцоге Бокингеме.
В это время вошел де-Тревиль, хладнокровный, вежливый, в мундире безукоризненной чистоты.
Предугадывая по присутствию кардинала и по расстроенному лицу короля все что между ними происходило, де-Тревиль почувствовал себя сильным как Самсон перед Филистимлянами.
Людовик XIII уже дотронулся до ручки дверей, но услышав, что вошел де-Тревиль, он обернулся.
– Вы пришли кстати, сказал король, который не умел притворяться, когда страсти его достигали известной степени: – я узнал прекрасные вещи о ваших мушкетерах.
– А я имею сообщить вашему величеству прекрасные вещи о гражданских чинах, сказал хладнокровно де-Тревиль.
– Что вам угодно? сказал король высокомерно.
– Имею честь сообщить вашему величеству, продолжал де-Тревиль тем же тоном, что приказные и полицейские люди очень почтенные, но, как кажется, очень раздраженные против мундира, позволили себе арестовать в доме, вывесить на улицу и отправить в Фор л’Евек, все по предписанию, которое не хотели мне показать, одного из моих, или лучше сказать ваших, государь, мушкетеров, безукоризненного поведения, почти знаменитой репутации, известного вашему величеству с хорошей стороны, г-на Атоса.
– Атоса, сказал машинально король; да, действительно, это имя мне известно.
– Припомните, ваше величество, сказал де-Тревиль, что Атос, это тот самый мушкетер, который в известной вам неприятной дуэли имел несчастие тяжело ранить Кагюзака; кстати, продолжал он, обращаясь к кардиналу, кажется, Кагюзак совершенно выздоровел.
– Благодарю, сказал кардинал, сжимая губы от гнева.
– Атос пришел навестить одного из своих друзей, продолжал де-Тревиль, молодого беарнца, служащего в гвардии вашего величества в роте Дезессара; но только что он успел войти к другу своему и, не застав его дома, взял в ожидании его книгу, как толпа полицейских служителей и солдат осадили дом, проломили несколько дверей…
Кардинал сделал королю знак, которым хотел сказать: это по тому делу, о котором я вам говорил.
– Я знаю это всё, сказал король, потому что всё это было сделано по моему приказанию.
– Следовательно, сказал де-Тревиль, по приказанию вашего величества схватили и одного из моих мушкетеров, совершенно невинного, и, среди наглой черни, в сопровождении двух гвардейцев, как злодеи, водили этого благородного молодого человека, проливавшего десять раз кровь свою за ваше величество и готового всегда проливать её.
– Как! сказал тронутый король, – разве так было дело?
– Г. де-Тревиль не говорил, сказал кардинал с величайшим спокойствием, – что этот невинный мушкетер, этот благородный молодой человек за час перед тем, напал со шпагою на четверых комиссаров, которым дано было мною предписание исследовать чрезвычайно важное дело.
– Я сомневаюсь, чтобы вы могли доказать это, сказал де-Тревиль с своею гасконской откровенностью и военною резкостью, – потому что за час перед тем, Атос, который, как доложу вашему величеству, человек самой знатной фамилии, отобедал у меня, и потом разговаривал с герцогом де-ла-Тремулем и графом де-Шалю, бывшими также в то время у меня.
Король посмотрел на кардинала.
– Протокол служит доказательством, отвечал кардинал на немой вопрос короля, – а избитые мушкетером люди составили протокол, который имею честь представить вашему величеству.
– Стоит ли протокол приказного честного слова военного? отвечал гордо де-Тревиль.
– Замолчите, Тревиль, сказал король.
– Если г. кардинал имеет подозрение против одного из моих мушкетеров, сказал де-Тревиль, то справедливость кардинала так известна, что я сам прошу произвести следствие.
– В том доме, где произошла эта сцена, продолжал хладнокровно кардинал, – живет, кажется, один беарнец, друг мушкетера.
– Вы подразумеваете д’Артаньяна.
– Я говорю о молодом человеке, которому вы покровительствуете, г. де-Тревиль.
– Да, это справедливо.
– Не подозреваете ли вы, что этот молодой человек давал дурные советы…
– Атосу, человеку вдвое старше его? сказал Де-Тревиль, – нет; притом же д’Артаньян провел вечер у меня.
– А! сказал кардинал, кажется, все были вечером у вас?
– Вы сомневаетесь в моих словах? сказал Де-Тревиль, краснея от гнева.
– Нет, сохрани Бог! сказал кардинал, но только скажите, в котором часу он был у вас?
– О! это я могу сказать вам наверное, потому что когда он пришел ко мне, я посмотрел на часы, было половина десятого, хотя я думал, что уже было позже.
– А в котором часу он вышел из вашего отеля?
– В половине одиннадцатого, часом позже этого происшествия.
– Наконец, отвечал кардинал, и минуты не сомневавшийся в правдивости де-Тревиля, и чувствуя, что терял верх в споре, – Атос был взят в этом доме в улице Могильщиков?
– Разве запрещается другу навестить друга? мушкетеру моей роты быть в братских отношениях с гвардейцем роты Дезессара?
– Да, когда дом, где живет друг его, находится в подозрении.
– Этот дом в подозрении, Тревиль, сказал король, – может быть, вы этого не знали?
– Действительно, государь, я этого не знал. Во всяком случае он может быть в подозрении весь, кроме той части, в которой живет д’Артаньян, потому что я могу сказать утвердительно, если верить его словам, что это самый преданнейший слуга вашего величества и самый глубочайший почитатель кардинала.
– Не этот ли д’Артаньян однажды ранил Жюссака при несчастной встречи у монастыря Кармелиток? спросил король, взглянув на кардинала, покрасневшего с досады.
– И на другой день Бернажу. Да, да, государь, это он: у вашего вёличества хорошая память.
– Ну, чем же мы решим? сказал король.
– Это касается больше вашего величества чем меня, сказал кардинал. – Я утверждаю, что арестованный виноват.
– А я отвергаю это, сказал де-Тревиль. – Но у его величества есть судьи, пусть они решат.
– Это правда, сказал король, – передадим дело судьям, и пусть они рассудят.
– Только очень жаль, сказал де-Тревиль, – что в наши несчастные времена самая честная жизнь, самая неоспариваемая добродетель не охраняет человека от позора и гонения. Я вам ручаюсь, что армия не будет довольна, если ее будут подвергать таким притеснениям из-за какого-нибудь полицейского дела.
Это было сказано неосторожно; но де-Тревиль сказал это с намерением. Ему хотелось взрыва, потому что при взрыве бывает огонь, а огонь освещает.
– Из-за какого-нибудь полицейского дела! вскричал король, повторяя слова де-Тревиля; – имеете ли вы об этих делах понятие? Знайте своих мушкетеров и не бесите меня. По-вашему, если по несчастию арестуют одного мушкетера, то вся Франция в опасности. Сколько шума из-за одного мушкетера! Я велю арестовать десятерых из них, черт возьми! сотню! всю роту! и не хочу слышать ни слова.
– Если только мушкетеры находятся в подозрении у вашего величества, то они уже виноваты, и я готов отдать вам мою шпагу, потому что после обвинения солдат моих, я не сомневаюсь, что кардинал обвинит и меня; так лучше же я сдамся пленным вместе с Атосом, уже арестованным, и д’Артаньяном, которого конечно арестуют.
