— Что же, — сказал рабби Хаим-Лейб, — видно, придется мне самому пойти к столь занятому человеку. Ну-ка, Йосль, подай мне капоту. И не забудь запереть синагогу, пока меня не будет. А меламеду Боруху Бердичевскому передай мою просьбу: пусть позанимается нынче с мальчиками на час больше.

Отдав распоряжения, раввин неторопливо пошел по направлению к дому Мазурских. Нельзя сказать, что ночное приключение никак не повлияло на его душевное спокойствие. Впрочем, нельзя также сказать, что это спокойствие было утрачено безвозвратно.

Фишель встретил раввина настороженно, но и приветливо. Он пригласил его войти, предложил чаю, от которого раввин отказался.

— Скажите, Фишель, чем вы так заняты, что не можете прийти в синагогу? Хотя бы в субботу? Хотя бы один раз?

— О, у меня много дел, рабби! — ответил Фишель с усмешкой. — Очень много дел. Я ведь десять лет отсутствовал, вы, наверное, слышали. И многое оказалось запущенным. Приходится исправлять!

Странно было раввину слушать этого человека. Он говорил насмешливо, но голос звучал глухо, словно издалека. Или так, будто губы Фишке-солдата закрывала плотная ткань. А еще безразличное лицо и запавшие глаза Мазурского словно жили отдельно от говорившихся им слов.

Вернее, не жили. Жили только потрескавшиеся бесцветные губы. И еще — язык, который Фишке-солдат то и дело чуть высовывал, словно облизываясь после каждой фразы, им сказанной. И вновь потянуло от него запахом сырой шерсти и сырой земли. «Кладбищенский запах», — подумал вдруг реб Хаим-Лейб неожиданно для самого себя и чуть отклонился в сторону.

Фишель заметил его непроизвольное движение и нахмурился. Но тотчас усмехнулся и прищурил правый глаз.

— Да-да… — пробормотал раввин. — Вы правы, реб Фишель, безусловно, вы правы. У вас очень много дел. И по утрам, и особенно по вечерам. Или даже по ночам, верно, реб Фишель? По ночам ведь у вас особенно много дел, правда?

— Да уж конечно, — с коротким смешком сказал Фишке-солдат. — Уж конечно, рабби, вы-то знаете, верно? Это же вы следили за мною нынче ночью. И что же? Понравилось ли вам то, что вы увидели?

Раввин наклонился к плечу Фишеля. От солдата тянуло сырой землей.

— Нет, — сказал Хаим-Лейб негромко. — Нет, реб Фишель, мне это совсем не понравилось. То, что я увидел, напомнило мне некоторые переживания моего детства и юности. Не знаю, слыхали вы когда-нибудь или нет о моих родителях. Наверное, нет. Так вот, вспомнил я их. И еще кое-кого…

Фишель молчал. Лицо его помрачнело.

— Летающая В Темных Покоях, — еле слышно сказал реб Хаим. — Это ведь она. Правда, Фишель? Ведь правда? Это дьяволица Лилит, страшная и обольстительная. Как оказался ты в ее сетях? Как она могла от тебя забеременеть?

И снова Фишке-солдат промолчал. А темное лицо его еще больше помрачнело, о таком говорят: «мрачнее тучи», — хотя что там туча? Туча, она легкая, беззвучно наползла на небо, пролилась дождем, а после уплыла так же беззвучно, миг — и снова солнце. А лицо у Фишеля словно навсегда стало тяжелым, каменным, серым и холодным. И не было в том лице жизни.

Раввин с состраданием посмотрел на странного худого человека, пахнувшего кладбищенской землей, серолицего и безмолвного.

— Ах, — Хаим-Лейб покачал головой и горько вздохнул, — ах, реб Фишель, что же это вы делаете? Как же так получилось? Ведь жена ваша, Стерна-Двойра, все это понимает. Она же видела, как уходили вы ночью однажды, и в другой раз тоже. И горько ей, оттого что вы десять лет не видели ее, но даже не прикасаетесь, спите в сенях, а она живет, будто вас всё еще нет.

— Она верит, что все это ей приснилось, — возразил Фишке-солдат безучастно, глядя в пол и мерно раскачиваясь. — Так и будет. Так и было. Мне обещали, что она ничего не увидит и ничего не запомнит. Но дважды она почему-то не поддалась…

— Чему не поддалась? Заклятьям, наложенным твоей дьявольской возлюбленной? — сурово переспросил раввин.

— Да, заклятьям, наложенным для ее же пользы. Я не хотел, чтобы она знала, — прежним тоном ответил Фишель. — Я не могу быть с нею. Силы мои отданы другой. Но мне жаль Стерну, а потому она ничего не должна знать. И не будет знать. Ей будет хорошо и покойно.

— А тебе? Не должен человек поддаваться такому, не должен человек стремиться к нечисти… — твердо сказал реб Хаим. — Эй, реб Фишель, эй, Фишке-солдат, слышишь ли ты мои слова? Слышишь, что я говорю? Не должен пренебрегать женою человек ради темных порождений. Ради Летающей В Темных Покоях. Не должен, слышишь ли меня, Фишель?

Но Фишке-солдат все раскачивался, будто на молитве, и что-то бормотал. А лицо его дергалось от судорог, становилось то очень грустным и добрым, то, напротив, злым, хитрым и похотливым.

— Ах, Фишеле, Фишеле, — вздохнул раввин, — неужели нет в тебе нужной силы и твердости? Не может того быть, человек способен уберечься от нечисти, способен!

И тут Фишке-солдат не то всхлипнул, не то коротко рассмеялся и наконец перестал раскачиваться. Повернул он лицо свое к раввину, ожидавшему его ответа, и вдруг злобно скривился.

— Че-ло-век?! — переспросил Фишель, насмешливо растягивая слова. — Значит, че-ло-век, рабби Хаим-Лейб? Вот оно как, вот вы о чем… И ничего-то вы не поняли, раввин, ничего не уяснили. Как же глупо всё это… — Он вдруг пересел так, чтобы оказаться лицом к раввину. — Человек, значит…

Фишель поставил правую ногу на табурет и принялся стаскивать с нее сапог с такой яростью, что едва не оторвал подошву. Отбросив в сторону сапог, он взглянул на раввина с каким-то странным злорадством. Рабби недоуменно уставился на обмотанную бежевой портянкой ступню, стоявшую на табурете.

— Значит, по-вашему, я человек? — Фишке-солдат снова рассмеялся. — Ох-хо-хо, реб Хаим, а глаза у вас не очень… Ну ладно, извольте…

Фишель резко рванул портянку, обнажая ногу. Раввин отшатнулся. Он ожидал увидеть какую-то страшную рану, обрубок, может быть, культю. Но то, что оказалось на самом деле, повергло его в ужас.

Нога бывшего солдата вообще никак не походила на ногу обычного человека, даже покалеченную или израненную.

От щиколотки вниз она была покрыта крупной, тускло отливающей чешуей синеватого оттенка. Сама же ступня выглядела гигантской птичьей лапой, три передних пальца которой заканчивались устрашающего размера кривыми когтями.

— Вот, — с каким-то странным злорадством сказал Фишель. — Вот такой я человек, рабби. Что вы на это скажете? Что вы мне теперь посоветуете? Или показать вам и вторую ногу, чтобы вы смогли принять решение?

Рабби Хаим-Лейб осторожно отступил на несколько шагов, нащупал за спиной табурет и сел. Говорить он не мог.

Выражение торжествующего злорадства недолго держалось на лице Мазурского. Бывший солдат тяжело вздохнул, провел рукой по лбу, коснулся двумя пальцами виска, болезненно поморщился.

— Ничего вы не скажете, рабби, — молвил он. — Потому что нечего тут говорить. Но знать правду вам следует. И потому — знаете, что? А расскажу-ка я вам, что со мною случилось десять лет назад на самом деле. Кто знает, вдруг вы сумеете дать мне какой-нибудь совет? Всяко бывает, даже в жизни таких, как я, верно? Что же, слушайте, реб Хаим, слушайте, раввин, страшную историю пропавшего солдата. Только не перебивайте — даже если вдруг покажется вам, что я говорю неправду.

И рассказал Фишке-солдат раввину Хаиму-Лейбу, что жене своей Стерне-Двойре он поведал о своих злоключениях правду — но не всю правду. Да, он и в самом деле был тяжело ранен под Старой-Загорой[43]. И его правда оставили на попечение еврейского семейства. И семейство то действительно вроде бы переправило его своим родственникам — из-за слухов о появившихся в окрестностях башибузуках.

Но более Фишель не рассказывал ничего. А самое-то главное случилось дальше.

— И что же? — спросил раввин замолчавшего Фишке-солдата. — Что такое случилось дальше, о чем вы не рассказывали Стерне?

— Не только Стерне, — поправил Фишель. — Никому не рассказывал.