Между тем поток гостей сначала превратился в узкий ручеек, а потом и вовсе иссяк. Последним ушел со двора рабби Хаим-Лейб, до того степенно сидевший рядом с Фишелем (ребецен Перла и ребецен Хая вернулись по домам своим куда раньше). Перед уходом он попрощался с Фишелем за руку и сказал:

— Реб Фишель, милосерден Господь! Так что мы ждем вас в синагоге в ближайшую субботу. А ежели вам нужна будет помощь, так вы не стесняйтесь, скажите, вам всякий рад будет помочь, и я тоже.

Ответное рукопожатие Фишке было слабым, а рука его холодна и мягка. «Бедняга совсем устал, — огорченно подумал реб Хаим. — Конечно, надо было Стерне дать ему отдохнуть, а уж праздник устраивать потом». Но, с другой стороны, продолжал он думать по дороге домой, трудно сдерживать радость от этакого события.

— Ничего-ничего, — пробормотал реб Хаим, поворачивая к своему дому, — еще отдохнет наш Фишке, оправится, а как же! Дай им Всевышний всего наилучшего… — С этими словами он взошел на высокое крыльцо своего дома и уже собрался постучать, но что отвлекло его внимание. Он даже не сразу понял, что именно. Словно тень какая-то большая метнулась от двери. И это при том, что никого на крыльце не было — ни человека, ни кошки, к примеру, или бродячей собаки. Но тень странная, смутившая раввина, была, не привиделась — потому что дохнуло на рабби Хаима-Лейба сильнейшим холодом. Словно кто-то вдруг на короткое время распахнул невидимое окошко в зимний день. И короткий порыв этот так обдал раввина, что вроде бы до самого сердца достал и сжал его, это сердце, ледяными пальцами.

Реб Хаим даже отшатнулся и от того движения чуть не упал с крыльца. Однако неприятный холод мгновенно растворился в ночном воздухе, мартовском, прохладном, но все-таки не таком холодном. Раввин перевел дух, покачал головой и громко постучал в дверь.

А в это время, проводив всех гостей и прибрав со стола, Стерна-Двойра наконец-то облегченно вздохнула и обратилась к мужу. Она вдруг почувствовала, что не знает, как и о чем с ним заговорить. Все те десять лет, что жила она в одиночестве, мысленно обращалась она к пропавшему мужу, делилась с ним всеми новостями и задавала вопросы. И сама отвечала за Фишеля, и сама рассказывала военные новости — как она себе их представляла. И сегодня, вот сейчас, Стерна-Двойра вдруг поняла, что не сможет его ни о чем спросить. Ощутила она странную опустошенность — словно ожидание, наполнявшее ее душу все эти годы, ушло — и оставило лишь пустоту.

Стерна-Двойра села рядом с мужем и взяла его за руку. Он взглянул на нее. В глазах его Стерна увидела вдруг живую и безмолвную боль, так что она сжала руку Фишеля, холодную и безжизненную, изо всех сил и тут же отпустила, словно испугавшись. Он же заговорил монотонным голосом, и голос его был каким-то чужим, но она слушала внимательно, все сильнее проникаясь жалостью к рано состарившемуся человеку, бывшему ее мужем. Кроме безмолвной боли, были в его глазах какая-то странная безнадежность и обреченность, от чего Стерне стало жаль своего счастливо вернувшегося мужа.

Фишель же рассказал ей, как в Болгарии оказался он под городом Стара-Загора. И во время турецкой атаки был тяжело ранен. И раны его долго не заживали. А тут пришел приказ войскам наступать на Софию, Фишель же все никак не мог оправиться. И решили командиры его и еще нескольких воинов, солдат и офицеров особенно тяжело раненных, оставить на попечение местных жителей.

Но в один недобрый день на селение в десяти верстах от Стара-Загоры налетели башибузуки. И раненых, и тех, кто их у себя принял, порубили беспощадно. Мазурский спасся чудом — приняли его за умершего, а потом подобрали какие-то местные евреи, распознав в нем единоверца. Они-то его и выходили. Но еще до того, как пришел он в себя, переправили его спасители к своим родственникам в Турцию. Вот оттого-то и потерялся след Фишеля.

— А о том, как я жил в Турции и как оттуда добрался, потом расскажу, — закончил он и встал со своего места. — Я лягу в сенях, — добавил он. — Так будет лучше. В сенях, на сундуке. А ты иди, поспи у себя в спальне. Ничего, утром поговорим. Расскажешь мне о своей жизни. Сейчас я очень устал, прости.

Стерна-Двойра покорно кивнула головой. После долгого рассказа мужа она чувствовала себя такой вымотанной, будто сама прошла тот невообразимо тяжкий десятилетний путь, который всё еще виделся ей укутанным густым и мрачным туманом. Она постелила мужу на массивном сундуке, стоявшем в сенях еще со времен их женитьбы. Подождала немного. Фишель неподвижно стоял, запахнувшись в свою длинную шинель и глядя поверх головы Стерны-Двойры. Тогда она поняла, что при ней муж не станет даже раздеваться. Стерна поспешно вышла, прикрыв за собой дверь. Лежа в широкой кровати — одна, как все эти годы, — она напряженно вслушивалась в сухой кашель Фишеля. До тех пор, пока не закрылись отяжелевшими веками ее глаза и не сковал ее сон без сновидений.

Утром Стерна-Двойра пошла в лавку. Фишке еще спал — или, во всяком случае, лежал на сундуке, укрывшись одеялом с головой. Она не стала будить мужа и тихонько притворила за собой дверь.

Весь день в лавке толпились покупатели — не потому, что вдруг всем понадобились гвозди и щеколды. Просто всем очень хотелось узнать подробности о похождениях и злоключениях Фишеля Мазурского.

Но Стерна не вступала ни с кем в особенные разговоры; на осторожные вопросы отвечала односложно, так что разочарованные посетители скобяной лавки остались без новостей.

После возвращения Фишеля прошла одна неделя, потом другая. Однако внимание к бывшему солдату не только не ослабло, но даже усилилось. Причиной было то, что ни разу за это время Фишель не вышел из дома. Его ждали в первую субботу в синагоге, и во вторую субботу в синагоге. Он не пришел. Вместо него пришла Стерна-Двойра. Теперь она, правда, одевалась празднично, но соседки по женской галерее подметили, что глаза у Стерны-Двойры грустные, а пальцы рук нервно подрагивают.

В третью субботу по приезде Фишеля его жена немного задержалась в синагоге после молитвы. Дождавшись, пока все женщины разошлись, она осторожно подошла к ребецен Хае-Малке, и сказала:

— Ребецен Хая, мне нужен ваш совет.

Вдова рабби Леви-Исроэла обожала давать советы молодым женщинам. Она тут же взяла Стерну-Двойру под руку, и обе женщины неторопливо двинулись из синагогального двора вдоль по Бондарной улице по направлению к двухэтажному дому раввина. Вернее сказать, неторопливою была ребецен, усвоившая за долгую свою жизнь правило — никогда и никуда не торопиться, ибо то, что должно произойти, всегда происходит вовремя. Что же до Стерны, то молодая женщина с трудом сдерживалась, чтобы не пуститься бегом.

Дома ребецен поставила самовар, подала на стол печенье и приготовилась слушать. Стерна не притронулась к чаю и печенью. Едва дождавшись, когда ребецен Хая-Малка сядет напротив, она заговорила. Говорила она о таких удивительных и даже пугающих вещах, что ребецен тоже немедленно забыла о чае и слушала Стерну, только что не открыв изумленно рот. А Стерна-Двойра говорила и говорила. Сначала она пересказала ребецен историю злоключений Фишеля, затем поведала о его странном поведении в первый вечер. Но всё это не удивляло ребецен. Удивительное началось чуть позже.

— Хая-Малка, я думала: ну, первые дни, он после ранений, болезней, он устал. Но вот уже две недели он спит в сенях на сундуке и ко мне не притрагивается! Каждую ночь я стелю нашу семейную кровать. И каждый вечер он мне вдруг говорит: «Сегодня я лягу в сенях». И я ложусь в спальне, а он — на сундуке. Я слышу, как он кашляет. Мне кажется, он и не спит вовсе, а днем сидит словно сонный. Подумайте только, ребецен, он даже шинель свою, будь она неладна, не снимает при мне. Ждет, пока я выйду. А утром, опять же, при мне не одевается. Велит мне ждать в комнате. И только когда он оденется, зовет меня. И мы завтракаем. Но он почти ничего не ест, я даже не понимаю, что поддерживает в нем жизнь.

— Может быть, у него какие-то страшные раны, и он не хочет, чтобы ты их увидела? — неуверенно предположила Хая-Малка.