Остановившись перед господином Байером, человек смутно улыбнулся, приложив два пальца к потрескавшемуся козырьку картуза, и сказал:

— Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались. Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере.

Художник пристально всмотрелся в странное, словно потертое лицо. Человек же, с прежней смутной улыбкой, медленно присел на скамью рядом с ним.

— Здесь хорошо, реб Велвл. Спокойно.

— Кто вы? — спросил Байер. Незнакомец ему виделся словно в дымке — из-за нагретого солнцем, подрагивающего воздуха.

— Кто я? Хотите знать, как меня зовут? Меня зовут… А какая разница, как меня зовут, если ты, Велвеле, меня не узнаешь. — Странный человек неожиданно перешел на «ты», и глаза его блеснули в глубокой тени, которую отбрасывал козырек картуза. — А ведь мы с тобой в детстве даже, можно сказать, дружили. Только ты уехал в один прекрасный день, а я остался. Но теперь ты вернулся, и значит, снова будешь здесь… — Голос говорившего становился все тише, так что последнюю фразу он произнес еле слышным шепотом: — И наконец-то займешь мое место…

Он вдруг поднялся, быстро и бесшумно, и пропылил прочь, скрывшись за углом бет-тохора. Виктор проводил его растерянным взглядом.

И тут над ухом его раздался совсем другой голос — чуть надтреснутый, но теплый и заботливый:

— Господин Байер, что это вам вздумалось уснуть в таком месте?

Уснуть? Виктор поднял голову и обнаружил склонившегося над ним рабби Леви-Исроэла, яворицкого раввина. Байер растерянно огляделся. Видимо, его действительно сморила дрема. Солнце стояло еще довольно высоко, но гораздо ниже, чем в момент появления странного человека… Или это появление было частью сна?

— А кто это был? — спросил художник.

— О ком вы, господин Байер? — Рабби Леви-Исроэл нахмурился. — Не было здесь никого, а вы прямо тут на самом солнцепеке устроились, как бы голову не напекло.

Привиделось…

— Вы бы зашли как-нибудь в синагогу, господин Байер, — сказал раввин. — Вы ведь сын Аарона-Аврума, разве нет? Я вас узнал еще в первый день, в корчме. Просто не хотел говорить. Приходите. В эту субботу.

Виктор представил себя в синагоге, и ему стало смешно. Тем не менее, для самого себя неожиданно, пришел он в синагогу — не в субботу, в один из будних дней. Никого здесь не было, кроме шамеса, погруженного в чтение молитвенника. Шамес покосился на гостя, но ничего не сказал. Виктор с любопытством осмотрелся, сравнивая нынешние свои впечатления с детскими. Синагога показалась ему куда меньше, чем он представлял раньше.

На следующий день пришло письмо из Москвы, от Лизы Кутеповой. Она спрашивала о его планах и о том, что многие интересуются, какую именно работу он собирается представить на выставку. Прочитав, Виктор усмехнулся. Как раз накануне получения письма, после короткого посещения синагоги, появилась у него идея картины — совершенно неожиданная. Конечно, он не будет описывать ее Лизе — не из суеверия даже, а потому лишь, что изложенная в словах идея могла потерять свою притягательность для художника (такое с ним уже случалось).

И тут же, на обратной стороне письма, на плотном гладком листе Виктор принялся карандашом набрасывать композицию. И назовет он ее «Чтение недельной главы». Но главное — то, что он придумал, заключалось не в написании к выставке картины на еврейскую тему. Ему показалось забавным изобразить себя стоящим на биме[30] — возвышении в здешней синагоге.

Именно себя, московского художника Виктора Байера, набиравшего силу певца русской природы, он собирался облачить в талес и поставить в центр композиции. Именно он будет разворачивать свиток, пристально вглядываться в написанный неизвестным сойфером текст и вдохновенно произносить слова на древнем языке.

Байер рассмеялся, представив себе растерянные лица Лизы и Нестерова, недоуменные взгляды коллег-соперников. И в то же время он почувствовал, что на самом деле реакция московской публики интересует его гораздо меньше, нежели детали самой работы. Он уже видел тщательно выписанные книги в угловом шкафу, тусклое золото их заголовков, которое он изобразит так, чтобы зритель поначалу не заметил бы ничего, кроме темной массы, и лишь потом, вернувшись взглядом в левый угол картины, обнаружил бы, как из темноты проступают непонятные древние буквы, словно светящиеся изнутри. Таким образом, у картины будет как бы два центра композиции: человек на биме, читающий Тору, — и шкаф с древними книгами.

Вопрос касался, в первую очередь, разумеется, натурщиков. Сначала он хотел изобразить массу евреев, заполняющих синагогу, со всеми индивидуальными чертами, виденными им в последнее время: мальчиков, едва отметивших бар-мицвэ, юношей, изучающих Тору и Талмуд, взрослых мужчин. Но от этой идеи пришлось отказаться: никто из яворицких жителей категорически не желал позировать для эскизов. Он тайком сделал несколько набросков с учеников рабби Леви-Исроэла, но этого было недостаточно. Рисуя же по памяти, Виктор обнаружил странную особенность: ни разу не удалось ему выполнить сколько-нибудь стоящий портрет. Словно черты мгновенно стирались из памяти, стоило ему отвернуться от человека.

Гуляя очередным вечером по заросшему высокой сочной травой берегу Долинки, он придумал прием, который поначалу выглядел всего лишь выходом из сложившейся ситуации — отсутствия натурщиков: превратить толпу стоявших в синагоге людей в свои копии. Виктор вообразил такую композицию: себя сегодняшнего, только с бородой и в молитвенном покрывале, на биме, читающего Тору, — и себя же, многократно повторенного, в разных ракурсах, а главное — разновозрастного, слушающего собственное чтение. Перед мысленным его взором предстали юный Велвл, восторженно внимающий Слову Божьему; семнадцатилетний Велвл-скептик, насмешливо щурящийся и уже с трудом выносящий затхлую атмосферу тесной синагоги; двадцатилетний беглец из дома в Москву, отказавшийся и от прежней жизни, и от имени, — и, конечно, нынешний Велвл-Виктор, полный двойник того, кто стоял на биме, погруженный в чтение.

— Это будет моя синагога, — сказал он вслух. — Моя — и только моя. Синагога как жизнь, и недельная глава Торы — как попытка рассказать о ней…

Чем дальше, тем привлекательнее казалась ему новая идея. Он пришел в корчму заполночь с четким представлением о будущей картине. Утром, едва позавтракав, он принялся делать наброски. Нужно было написать десятки автопортретов — ведь именно из собственного своего лица Виктор собирался лепить многочисленные образы. И тут-то выяснилось, что у Мойше-Сверчка не было подходящего и совершенно необходимого для работы зеркала. Потому Виктору-Велвлу пришлось обежать в поисках зеркала несколько лавок, одной из которых оказалась лавка старьевщика Мотла Глезера, где, к собственному удовольствию, господин Байер обнаружил искомое.

Теперь мы можем вернуться к тому месту, на котором прервали наш рассказ.

В то время как терзаемый забывчивостью старьевщик пытался вспомнить историю появления в его лавке необычного предмета, художник в приподнятом настроении возвращался в корчму, бережно держа обеими руками драгоценное зеркало.

Здесь Виктор-Велвл оказался невольным свидетелем ссоры. Ссорились Мойше-Сверчок и раввин Леви-Исроэл — не только раввин, но и глава яворицкого клойза при синагоге «Ор-Довид».

Рабби Леви-Исроэл держал за шиворот одного из своих учеников — ешиве-бохера по имени Сендер. Парень был маленького росточка; судя по раскрасневшемуся лицу и поблескивающим глазам, он успел уже приложиться к рюмке. Видимо, по этому поводу раввин и сделал Мойше-Сверчку выговор.

Сейчас сердито кричал корчмарь, подбоченясь и набычив круглую голову на короткой шее:

— Ой и ай! Ай и ой, что такого страшного случилось? Если ешиве-бохер, слава Богу, взрослый и крепкий, как казак, решил опрокинуть стопочку, так почему бы и нет?