Вот почему он решил в конце концов отказаться от добровольных забот о мальчике и о хозяйстве, которые возложила на себя Шифра. И вот почему он решил найти прислугу где-нибудь на стороне.

И нашел. Собственно говоря, не он нашел, а его нашли. После обеда Яков уложил Хаима спать и по обыкновению сидел за столом, просматривая «Шулхан Арух» рабби Йосефа Каро. Книга вся была испещрена его старыми заметками.

В дверь постучали. Раввин недовольно нахмурился: стук мог разбудить сына. Он отложил книгу в сторону, быстро подошел к двери, открыл.

На пороге стояла женщина в темном платье, делавшем фигуру бесформенной. Немолодая, лет сорока или даже пятидесяти. Реб Яков обратил внимание на ее крупные, покрасневшие от работы руки и еще на глаза. Глаза казались воспаленными. Вернее, не глаза, а веки. Волосы пришедшей были плотно укрыты темным платком.

На вопросительный взгляд раввина она ответила, не дожидаясь собственно вопроса:

— Не найдется ли у вас в доме работы для меня?

Прежде чем ответить, реб Яков еще раз внимательно ее осмотрел. Красотой гостья явно не отличалась, черты лица были, скорее, мужеподобными. Да и рост: она была вровень с раввином, а Яков-Лейзер Гринберг считался высоким мужчиной.

— А что ты умеешь делать? — спросил он.

— Много чего, — ответила женщина. — Любую работу по дому — прибрать, обед приготовить. Починить одежду. Много чего, — повторила она.

— А за детьми смотреть можешь? — поинтересовался раввин.

Женщина кивнула.

— У меня самой есть дети, — ответила она. — Правда, они уже выросли и разъехались, оставили старую Лейку…

— Значит, тебя зовут Лея? — Раввин подумал, что у женщины вполне подходящее ей имя. Как и у жены патриарха Якова, у этой Леи тоже были, похоже, больные глаза. Мысль его внезапно встревожила — не серьезное ли это заболевание, не трахома ли, Боже сохрани, не заразит ли она его сына болезнью глаз? В случае, если он решит ее нанять, конечно.

Лея заверила раввина в том, что глаза у нее красные, потому что перетрудила их: в последнее время ей много приходилось работать в сумерках.

Реб Яков успокоился. А успокоившись и расспросив Лею, пришел к выводу, что лучшей прислуги для дома и няньки для Хаима не найти.

— Хорошо, — сказал он. — Мне нужна прислуга. Смотреть за домом, готовить и сидеть с мальчиком, пока я в хедере и в синагоге. Три рубля в месяц. И можешь ночевать в доме, в комнате прислуги. Это рядом со спальней моего сына.

Женщина замялась.

— Видите ли, рабби, — сказала она. — Я согласна и за меньшую плату. Но вот ночевать… Ночевать я не могу.

— Не можешь? — Реб Яков удивленно поднял брови. — А почему? Насколько я понял, ты вдова, живешь одна.

— То-то и оно, — сказала Лея. — Вы ведь тоже вдовец, рабби, не могу же я у вас жить. Мало ли что люди скажут.

Раввин решил, что женщина права.

— Что же… — Он развел руками. — Но ведь в таком случае тебе придется идти домой поздно… Кстати, где ты живешь? В Яворицах?

— Нет, не в Яворицах… — Лея на секунду запнулась. — Все равно недалеко. Я живу в Долиновке. Снимаю угол у одной старухи.

— Не страшно тебе будет возвращаться домой ночью? — озабоченно спросил раввин. — Знаешь, бывает, Хаим только за полночь засыпает.

— Не беспокойтесь, рабби. — Женщина улыбнулась. — Это он у вас за полночь засыпает. А у меня будет засыпать вместе с петухами. Я умею с детьми управляться.

Так у раввина Гринберга появилась служанка.

Яворицкие евреи отнеслись к ней на первых порах так же настороженно, как и к самому раввину год назад. По выговору решили, что она откуда-то с Запада, возможно, из Галиции.

С ее приходом жизнь в доме рабби как будто стала спокойнее. Лея вела все хозяйство, следила за порядком в доме. В первые дни раввин не допускал ее к ребенку — сам справлялся, но позже, заметив, что служанка обладала замечательным даром мгновенно успокаивать малыша, сделал ее еще и нянькой Хаима. Главным же было то, что присутствие этой женщины в доме уже никак не вызывало у Якова-Лейзера воспоминание о безвременно ушедшей Шейне.

Единственное, чего никак не мог добиться раввин от своей служанки, так это чтобы она оставалась и по ночам. И хотя рабби готов был уступить ей уже весь нижний этаж просторного дома, служанка ни за что не соглашалась. Засиживалась же Лея, случалось, и до глубокой ночи — пока Хаим не успокоится и не уснет. А бывало, что он и за полночь заигрывался. Так что иной раз Лея уходила после двенадцати.

Откуда пошли разговоры, сказать трудно. Но начали люди болтать о новой служанке всякое, а главное — будто у новой служанки недобрый глаз: скорее всего, из-за воспаленных, вечно красных век Леи.

Раввин приписывал разговоры извечной людской зависти. Сам он был доволен служанкой. Что же до маленького Хаима, то мальчик тоже как будто хорошо принял заботу немолодой женщины. Во всяком случае, до ее появления он был очень неспокойным ребенком: бывало и так, что отец целыми ночами не мог сомкнуть глаз от его надрывного плача. С появлением же в доме служанки все переменилось. Теперь мальчик весь день сидел в своей колыбельке, не капризничая и не требуя к себе особого внимания. И вскорости Лее уже не было нужды засиживаться до ночи, так что и опасения раввина насчет поздних возвращений домой одинокой женщины постепенно сошли на нет.

Словом, реб Яков постепенно успокоился и, хотя горевал часто о рано умершей жене, был, в общем-то, доволен установившимся порядком. Со стороны казалось, что в большой дом на окраине Явориц наконец-то пришел покой.

Как-то раз, когда Яков вошел в спальню мальчика после ухода няньки, ему показалось, что Хаим не спит, а лежит с открытыми глазами. Такое было необычным — ведь сын Якова был совсем маленьким мальчиком. Если ему не спалось, он всегда хныкал, звал кого-нибудь — Лею или отца. Раввин склонился над колыбелью. Так и есть — Хаим не спал, а смотрел широко раскрытыми глазами куда-то мимо отца и молчал.

Якову стало не по себе.

— Хаим, — ласково позвал он, — мальчик мой, что ты увидел на стене?

Мальчик никак не реагировал на слова отца. Даже когда раввин осторожно погладил его по головке, не пошевелился. Лоб его был сухим и очень горячим.

Решив, что ребенок заболел, реб Яков подхватил его на руки, завернул в теплое одеяльце (дело было уже зимой) и побежал к Шифре, жившей через два дома от него.

Та еще не спала, сразу же открыла дверь на его стук. Раввин, путаясь в словах, кое-как объяснил старухе, что, дескать, вот — у мальчика жар.

Знахарка внимательно осмотрела малыша. Ее лицо стало очень озабоченным, она несколько раз покачала головой. Раввин с тревогой ждал ее слов. Шифра что-то пошептала над мальчиком, Хаим несколько раз сонно моргнул глазками и уснул. Отец его облегченно вздохнул. Но, видя странное выражение лица знахарки, вновь взволновался.

— Что с ним? — шепотом спросил он. — Что с моим сыном, Шифра?

— Странная у него болезнь, — пробормотала Шифра, продолжая пристально вглядываться в спокойное лицо мальчика. — Очень странная… Скажите-ка, рабби, уж не серчайте на соседку, но сдается мне, что мальчик за последнее время изрядно исхудал, правда?

Раввин нахмурился. Похоже, свалив все дела на служанку, он стал меньше обращать внимание на сына.

— Нет, я так не думаю, — сказал он, словно оправдываясь. — Хаим живой мальчик, очень подвижный. Правда, он еще не ходит…

— А надо бы, — сказала знахарка. — Когда я присматривала за ним по вашей просьбе, рабби, он ведь уже начал ходить. Сейчас, говорите, совсем не ходит?

Успокоившийся было раввин снова встревожился.

— Совсем, — сказал он чуть растерянно. — Я даже не обратил внимания.

Шифра откинула покрывало, которым был накрыт мальчик, и осторожно ощупала его ножки. Старчески искривленные и узловатые ее пальцы задержались на припухлых детских коленках. Она задумалась. Раввин почувствовал, как смутное беспокойство вновь зарождается в его душе.

Знахарка укрыла мальчика, провела коричневым пальцем по его открытому лбу. Поджала губы, отошла от лежанки. Поманила раввина за собой. Они сели за стол у окна.