Глава двадцать первая. Битва при Мортемере
Пока Рауль де Крепи и Ги де Понтьё ехали в Понтуаз к Эду, брату короля, Генрих в сопровождении Жоффруа Мартеля нагонял анжевинскую армию, стоявшую в замке Тийер.
Госслен де Шони прибыл туда раньше короля, чтобы наблюдать за размещением войска: начиная с кухонь и до конюшен, все должно быть в порядке. Он поручил Филиппу осмотреть окрестности, дабы быть уверенным в том, что ни один герцогский соглядатай не бродит в этих местах. Все было спокойно; лил дождь. Вода в реках поднялась, залитые поля блестели под луной. Днем, под проливным дождем, нельзя было встретить ни души. Продрогшие крестьяне, забились в свои сырые и дымные хижины, устрашенные множеством вооруженных, готовых выступить против них людей. Лишь изредка, между ливнями, несчастные жители спешили в церковь молить Бога о защите.
Когда прибыл король, дождь, как по команде, прекратился. Наступило сильное похолодание. Бледному солнцу не удавалось его смягчить. При свете разложенных во дворе замка костров Генрих явился приветствовать военачальников своей армии и убедиться, что люди и лошади ни в чем не нуждаются.
— Храбрецы мои, я рассчитываю, что вы, с Божьей помощью, поможете мне победить нормандского Бастарда и дать моему любимому брату Эду герцогство, которое, будучи присоединено к Франции, увеличит богатство королевства.
Эта краткая речь была встречена возгласами одобрения. Потом начались возлияния. На тележках доставили бочки с вином, чтобы как-то ободрить воинов. В этот час опьянение было всеобщим, но если бы на них внезапно напали… Король, любивший веселье, вопреки мнению де Шони поощрял всеобщее оживление.
— Ты стареешь, мой добрый Шони, — сказал его величество. — Мне кажется, что я слышу моего капеллана, вечно читающего всем мораль. Надо, чтобы люди немного развлеклись. Вино не сделает их менее храбрыми, наоборот.
— Во время войны герцог Гийом не случайно запрещает своим людям пить крепкие вина.
— Хватит! Герцог Гийом волен поступать по-своему разумению. Если ему нравится командовать армией монахов, — что ж, на здоровье!
— Эти монахи, ваше величество, хорошо выученные, опасные воины, прекрасно вооруженные, к тому же.
— Но их значительно меньше, чем нас. Верно, они храбры, я сам смог убедиться в этом в схватке при Валле-Дюн, когда мы, Бастард и я, были еще союзниками. Успокойся, Госслен, мы обязательно их победим.
— Да услышит вас небо! — проворчал Шони.
Было де Шони уже больше пятидесяти. Он действительно чувствовал себя старым и уставшим воевать и мечтал отдохнуть, хотя и понимал, что удовольствие от охоты никогда не заменит радости военных кампаний. Как доброму рыцарю, ему надо было готовиться к смерти, передав все, что у него было, сыновьям (не забыв и Порезанного, к которому Шони исключительно был расположен).
Усталый Шони отправился отдохнуть. Снова шел дождь…
* * *
Дружба между Оливье из Арля и Порезанным (как Филиппа теперь все называли) крепла. Филипп научился понимать трубадура с тех пор, как узнал о детстве Оливье. Первое время Госслена де Шони сердили эти отношения.
Он боялся, что Филипп может быть вовлечен в распутство. Очень скоро, однако, Госслен успокоился: Филипп стал для Оливье вроде старшего брата. Друзья виделись каждый раз, когда это оказывалось возможным.
В конце зимы 1054 года они последовали за армией, которой командовал сам король, намеревавшийся уничтожить Нормандию. Забравшись под одно одеяло из волчьих шкур, отяжелевшее от холодного дождя, Филипп и Оливье болтали.
— Ты мне так и не сказал, что ты хотел от меня в тот день, в грозу, когда мы познакомились… Вспомни, ты меня искал… Я всегда думал, что дело касалось королевы… Я ошибаюсь?.. Ты мог бы мне ответить! Разве я не рассказал тебе все о себе, даже то, чем вовсе не пристало бы гордиться?.. Вижу, ты мне не доверяешь… Твоя дружба не так крепка, как моя.
— Оливье, ты знаешь, что я к тебе очень привязан… Но прошло время… Я отказался от того, о чем хотел тебя просить… Больше мне сейчас нечего сказать. А мое прошлое… Будет лучше, если ты ничего не будешь о нем знать. Я и сам не желаю о прошлом думать.
— Прости меня, это безумие с моей стороны — оживлять твои страдания из-за простого любопытства. Не сердись на меня.
— Благодаря тебе, Оливье, и привязанности мессира де Шони жизнь кажется не такой горькой. Я иногда даже забываю о своем ужасном лице и хромоте.
— Надеюсь, ты говоришь правду! Что до меня, то в твоих глазах я вижу отражение твоей прекрасной души.
— Прекрасная душа никогда не заменит красивого лица. Я вижу, как женщины меня боятся. Я вызываю у них отвращение.
— Не у всех! Ты разве забыл добрую служанку из таверны на берегу Сены? Я хорошо видел, что она тебя любит, а тогда твое лицо уже было изуродовано. Но настой королевы принес явную пользу.
К счастью, темнота скрыла румянец, заливший лицо Филиппа. Он помнил эту мазь, знал, что она изготовлена греческим врачевателем из Киева по указаниям Анны. Сама же Анна узнала состав у одного новгородского колдуна. Лекарство это успокаивало и заживляло ожоги. Анна сама составила список нужных растений и приказала убить молодых гусей, потому как был необходим для изготовления лекарства их жир. С задумчивым видом королева передала лекарство Оливье. Каким образом Оливье догадался о ее опыте врачевания? Ведь только Елена и Ирина были посвящены…
Оливье притих. Филипп подумал, что его друг уснул, и предался нежным мечтаниям о даме сердца, мечте с налетом грусти. Засыпая, Филипп бессознательно прошептал вслух:
— Анна…
Его товарищ зашевелился. Филипп почувствовал его дыхание около своего уха.
— Тебе, только тебе я хочу сделать признание, — прошептал вдруг Оливье. — Как и ты, я тайно люблю ее и готов умереть за нее… Не бойся и не говори ничего… Как и ты, я люблю ее безнадежно. Для нее я только музыкант, который разделяет ложе ее мужа. От ее приближенных я узнал, что она не сердится на меня за это…
— Замолчи! — крикнул Филипп.
— Нет, дай мне сказать… Ты можешь меня понять потому, что ты ее тоже любишь, ты ее знал задолго до меня…
— Что ты хочешь сказать?!
— Не сердись, но ты ведь состоял в том отряде, что сопровождал ее во Францию? Значит, ты знал ее раньше меня?
— Да, конечно, но я даже никогда не приближался к ней, в то время как ты часто занимаешься с ней музыкой.
— Верно, музыка нас соединяет, равно как песни, что мы сочиняем: она о своей стране, а я… о ней.
Филипп приподнялся на локте.
— Ты знаешь ее песни? Мог бы ты мне их напеть?
— Я совсем недавно переписал одну из них.
— Покажи.
— Завтра, когда будет светло.
— Нет, сейчас.
Оливье порылся в мешке, что лежал под головой, и вытащил свиток. Филипп выхватил свиток из рук Оливье. Прижимая к себе драгоценный текст, он подполз к костру, где догоравшие угли бросали в ночь последний свет. Филипп развязал ленту и стал читать запинающимся голосом, при слабом свете мерцающего огня.
«Благодарю тебя, Дева Мария,
Чей образ сопутствует мне от прекрасного Новгорода.
Благодаря твоему заступничеству, у меня родился милый сын,
Наполнив счастьем мое печальное сердце.
Пусть, благодаря твоему сыну, он проживет долгую и
богоугодную жизнь,
Чтобы воздавать хвалу тебе и плоду твоего чрева.
Я назвала его Филиппом, именем, дорогим моему
сердцу…»
Затуманившимися от слез глазами Филипп перечитал последнюю строчку. Все его существо наполнилось счастьем. «Она меня не забыла! — думал он. — Она меня не забыла…» Какое значение имело то, что он сделался чудовищем, навсегда покинул Русь, если они оба дышали одним воздухом и она его не забыла!
Успокоенный, Филипп вернул пергаментный свиток Оливье и, укрывшись с головой, тотчас заснул.
* * *
На следующее утро дождь прекратился.
