— Не вижу надобности.
— Теперь не принято носить так. Косы, кольца, серьги — мещанство, даже хуже — буржуазность.
— Мой отец, старый революционер, подпольщик, считает, что коса — лучшее украшение женщины во все времена, при всяких режимах.
— У меня тоже была. Но на меня так насели стриженки, что пришлось расстаться. Я остриглась, но крашусь и немножко подвиваюсь. И на это глядят косо, говорят, надо быть естественной, как мать родила.
— Коса — сама естественность, сама природа, а стрижка — уже искусственность, — заметила Ксандра.
Люда досадливо сморщила лицо, замахала руками:
— Кто их поймет, наших законодательниц. Сами они — не мужик, не баба.
Чтобы выжить из косы табачный запах, Ксандра решила вымыться в бане. Шла неохотно, огорченная, а вернулась счастливая. Какая прелесть настоящая баня рядом с той, что устраивала она в куваксе! Ради нее одной можно ездить в Мурманск.
Вечером ходила на концерт, который давала железнодорожникам агитбригада. Там пели хором сначала «Интернационал», затем «Спускается солнце за степи», «Дубинушку»… Декламировали хором же «Левый марш», «Главную улицу». Крушенец, где надо, дирижировал.
Люда прочитала «Злоумышленника» А. Чехова. Были еще и другие номера.
Ксандру поразило сходство мурманского репертуара с тем, какой исполнялся на концертах в ее родном городке. Она слушала рассеянно, голова была занята обдумыванием, что просить в отделе образования. Вспоминалась мать с ее списком — «уложением» от всего любящего сердца. Шевелилась жалость, что «уложение», казавшееся тогда бесконечным, было коротко.
Утром Ксандра побежала в ОНО. Каменно-спокойная, неприступная Крепость (Ксандра так назвала для себя заведующую) встретила ее теплей вчерашнего, пригласила сесть, дала лист бумаги, карандаш и сказала:
— Напиши все, что нужно!
Накануне Крушенец сказал ей, что Ксандра расплакалась, и Крепость испугалась, что девчонка может убежать. Таких было не мало. Просматривая список, она кое-что — новое школьное здание, парты — сразу зачеркнула:
— Пока невозможно. В первую очередь будем делать для больших населенных пунктов.
Кое над чем задумывалась коротко и затем решительно либо черкала, либо говорила: «Сделаем, сделаем», — старательно избегая слова «поможем». Почистив список, она повела допрос:
— Зачем вам сто метров парусины?
Ксандра рассказала, как делала из парусины баню. А больше это невозможно: парусина чужая и дряхлая, рвется.
— Баня — не наше дело. О ней пусть заботятся медики, — сказала Крепость.
— Ближайший медик-фельдшер живет за сто верст от нашего поселка, еще ни разу не бывал в нем, и неизвестно, когда приедет, — уведомила Ксандра. — Как прикажете мне, ждать его или пускать ребятишек в школу немытыми, вшивыми?
— Ладно, помо… — и, спохватившись, сердито: — Сделаем. А зачем фанера?
— Сами сколотим какие-нибудь столы. До ваших парт.
— А голландская сажа и олифа?
— Покрасить эти столы.
Убедившись, что все просимое действительно необходимо школе, Крепость написала и вручила Ксандре кучу отношений в самые разнообразные учреждения города. Все они в самом главном были сходны: подотдел сельских школ Мурманского областного отдела народного образования просит отпустить для веселоозерской школы… дальше шло наименование просимого. Ниже — подпись и печать.
— Вот все, что могу, — сказала Крепость, подавая бумажки. — Остальное зависит от вас.
— Я не понимаю, что зависит от меня, — призналась Ксандра.
— Никто ничего не обязан нам. И откажут или отпустят, чего и сколько — зависит от вашего умения просить, от вашей настойчивости, от вашего обаяния.
— А если пойдете вы? — спросила Ксандра.
— Наверняка дадут меньше: я уже столько раз просила, что стала для всех как бельмо на глазу. Идите и просите, не стыдясь! Не себе ведь просите.
Ксандра пересчитала бумажки: было их полтора десятка.
— Откуда лучше начинать? — спросила она.
Крепость сложила бумажки так, чтобы при обходе получилась одна линия, без больших крюков в сторону, без возвратов назад.
Первым учреждением на дороге межведомственных скитаний был стройотдел порта, сам еще недостроенный. Во мраке полярной ночи, перемешанном с густым туманом от незамерзающего залива, Ксандра много раз спотыкалась и натыкалась на развалы бревен, досок, кирпича, пока нашла вход в здание. Там пришлось досадно долго стоять в очереди к начальнику и после этого получить отказ.
— Обращаетесь не по адресу, — сказал бравый усач в матросской форме, мельком взглянув только на бумажку и не поднимая глаз на того, кто подавал ее. — У школ есть свой хозяин.
Не зная, как еще просить, Ксандра вышла. Следующим учреждением было управление порта. Снова поиски в темноте, блуждание среди груд строительного материала, прыганье через канавы и ямы, почему-то незаваленные, снова долгое ожидание допуска к начальнику и снова отказ:
— Мы не имеем никакого отношения ни к сельским, ни ко всяким другим школам. Наше дело — корабли, море.
Ксандре хотелось крикнуть начальнику, грозному старику:
«Как вы смеете говорить: не имеем отношения! Разве вы не учились, разве не учатся ваши дети?»
Она почувствовала на своих ресницах слезы и быстро вышла, за дверью вытерла их и сказала сама себе:
— Ладно, обойду все конторы, весь город. А потом, если ничего не дадут… — Она не решила, не придумала, что сделает потом, но обязательно что-нибудь резкое. Ей хотелось такое, чтобы все конторы, все бездушное начальство дрогнуло.
Всего за рабочий день она побывала в девяти учреждениях и ничего не получила. Везде было людно, шумно, суматошно, и на нее либо совсем не глядели, либо взглядывали коротко, равнодушно, либо даже с неприязнью. Начальство явно изнемогало от обилия просителей, неурядиц, споров. В бумажки, подаваемые Ксандрой, не вчитывались, а возвращали их, едва взглянув, и говорили с недоумением, иногда с раздражением:
— Вы не нашего подчинения. Скажите там, в наробразе, чтобы перестали попрошайничать. Просите, где вам положено, не обивайте чужие пороги!
Вечером Ксандра пришла на квартиру Крушенцев с такой бурей чувств в душе, что долго не могла говорить. На домогательства Люды: «Что с тобой?» — вяло отмахивалась. Кое-как собравшись с силами, она сказала:
— Со мной ничего, ровно ничего. Как ушла с пустыми руками, так и вернулась. Нет, извините, ошиблась. — Она достала из хозяйственной сумки пачку ходатайств, полученных в отделе образования, и подала Люде. — Половина уже не нужна. Завтра узнаю, на что годится другая. Потом все лишние швырну в физиономию… — Ксандра широко, сильно махнула рукой, как бросают мяч или камень.
— Кому в физиономию? За что? Почему? — всполошился Крушенец.
— А той, к кому водили меня вчера. Она глумится надо мной. Надавала глупых бумажек.
— Не может быть, — возразил Крушенец.
— Можете поглядеть. Я весь день бегала, бегала с ними. Везде отказ. Да не просто, а с издевкой, с оскорблениями.
— Какое-то недоразумение, — уверял Крушенец.
— У меня до сих пор от обиды так стучит сердце, что слышу его, — жаловалась Ксандра. — И огнем пылают уши.
— Странно, невероятно. Я выясню, — обещал Крушенец.
Между тем Люда заглянула в бумажки и, вдруг засияв вся, сказала:
— Не понимаю, чем ты недовольна. Это же — клад, капитал. Бери и храни крепче, не потеряй! — подала бумажки Ксандре. — Я никогда не имела такого богатства.
Теперь Ксандра не понимала Люду: какое богатство видит она в пустых бумажонках, которые никогда и рядом-то с деньгами не лежали? Но Люда не заставила ее гадать: мгновенно похвалилась, что она «отоварила» бы эти бумажки на зависть всему Мурманску.
А почему не «отоварила» их Ксандра, для всех было загадкой. Крушенец высказал предположение, что выбрала неудачно время. Город сразу переживает две перестройки, две лихорадки: переходит с уездного положения на губернское и с военного коммунизма — на новую экономическую политику (нэп). Идет дележ учрежденских помещений, имущества, должностей, квартир. Кипят, как при всяком дележе, страсти, свары, споры, рушатся дружбы, приятства. Всем только до себя. Никому нет дела до какой-то незнакомой провинциальной учительницы.
