Ксандре понравилось:

— Хорошо говорят. Ты, Колянчик, не спорь с ними, ничего не втолковывай. Пусть говорят что вздумается. Я хочу знать настоящую, неиспорченную правду. — Затем позвала: — Пройдемся по поселку; мне пора и людей поглядеть и самой показаться.

Шли, не пропуская ни одной тупы, где были жители. Ксандра спрашивала, сколько их, какого возраста, грамотны ли.

— Зачем спрашиваешь? — в свою очередь, вместо ответа, спрашивали ее.

— Я приехала учить вас грамоте. Согласны, будете ходить в школу?

Старые и пожилые отказывались:

— Нам скоро умирать. А земля принимает всех одинаково.

Но по тону и выражению лиц было видно, что некоторые отказываются не всерьёз, а так, как в гостях от угощения; чтобы сильней уговаривали.

Молодежь и не отказывалась:

— Надо бы поучиться, надо… — И не торопилась соглашаться: — А кто будет пасти оленей, промышлять зверя, рыбу?

Ребятишек отпускали охотно. Постройка железной дороги, гражданская война, партизанщина и вызванные этим разлуки и нужда в переписке показали, что грамота — не пустая затея от безделья, а большое облегчение жизни. Сколько раз бывало: получат письмо от красноармейца и везут читать за сто верст на железную дорогу.

Но все гораздо больше интересовались не ученьем, а леченьем.

— Умеешь? Можешь? — донимали Ксандру. — Отец-то хорошо лечил. — И, не ожидая, что скажет она, обнажали язвы, открывали рты, подносили больных младенцев.

Ксандре было не внове видеть лопарскую жизнь, и все равно она поразила ее убожеством, своей упрямой неизменностью. Тупы, как прежде, черны, дымны, люди немыты, нечесаны, в рваной, грязной одежде. Сидят, спят на полу. Тут живут и собаки, лижут ребятишек.

В одной из туп младенец, едва умевший ходить, был привязан веревкой к стене.

— Это зачем? — спросила Ксандра возмущенно.

— Чтобы не глядеть за ним, — ответила мать, шившая какую-то меховую одежину. — На него глядеть и на работу глядеть сразу не могу.

— Человека, ребенка, нехорошо привязывать.

— А в огонь попадет — хорошо? — возразила мать. — Длинно привязан, довольно ему.

Но глупый младенец настойчиво рвался к огню, пылающему в камельке.

— Надо по-другому, по-человечески, — бормотала Ксандра озадаченно. — Сидеть с ним.

— Сиди!

— Мне некогда, у меня целый поселок больных, неграмотных, немытых.

— И мне некогда.

— Надо по-другому делать печки — огонь прятать подальше.

— Ничего, вырастет. И нас привязывали, а вот выросли, — сказала мать успокоительно, даже гордясь, что осталась жива, несмотря на все неудобства. — Мы такие: маленькие, а жиловатые.

Ксандра погладила младенца по грязным волосенкам, почмокала ему, рассмешила, а больше пока ничего не могла сделать для него. Она обошла весь поселок, осмотрела всех, кто жаловался; одним пообещала помочь, другим велела ехать в больницу.

Все знали, что она дочь доктора Лугова, и многие напоминали с упреком:

— Отец-то никуда не посылал, всех лечил сам, дома.

Она объясняла, что отец — доктор, а она — только фельдшер, гораздо ниже доктора, всех лечить не умеет. И лекарств у нее мало.

— Дочь хуже отца — плохо, совсем не годится, — особенно горячо выговаривала одна туберкулезная старуха. — Дочь, сын должны быть лучше отца-матери. Надо идти вперед, к уму, а не обратно.

— Верно, бабушка, верно, — соглашалась Ксандра. — Скажи, говори вашим людям, чтобы строили хорошие дома и печки, без дыма, светлые.

— Наши люди не умеют.

— Позовите мастеров.

— Мастерам платить надо, водкой поить их надо. А водку мы сами любим. — Старуха закашлялась и едва договорила: — Дюже шибко любим.

Как пожалела Ксандра, что поторопилась и приехала в Лапландию только с фельдшерским образованием. Здесь нужны доктора, и, пожалуй, даже больше, чем учителя. Неграмотные могут подождать, а больные не могут, умирают. От последней тупы она повернула к дому и весь довольно большой путь — поселок был сильно разбросан — шла словно немая, что-то мыча про себя невнятно, хмурясь, жмурясь, нервно шевеля пальцами. Так, немо, она разговаривала сама с собой. Как быть дальше? Самое простое — перебраться в другое место и там скрыть, что имеет фельдшерское образование. А что она скажет родителям? Как, кем будет считать себя: трусихой, лгуньей, дезертиром или приличным человеком? Нет, бежать — не самое простое. Если родители и чужие люди простят ей слабость, трусость, ложь, то она сама не простит, на всю жизнь останется с сознанием своей преступности.

«С кем бы посоветоваться? С Коляном, с Максимом? И без спроса ясно, что они скажут: «Останься». Остаться и лечить, делать вид, что умею, помогаю? Это хуже, преступней, стыдней бегства. С кем же посоветоваться? Родители, Крушенец далеко. А решать надо немедленно. Да, немедленно, и самой, одной. Теперь я сама себе и наставник, и помощник, и нянька, и колыбель. Возиться со мной некому. Расти, меняться, умнеть — все надо самой».

Ксандра решила остаться, работать, пока есть силы, пока не выгонят, а недостаток лекарств, знания и умения возмещать неусыпным вниманием и уходом. Она знала от отца, что хороший уход — одно из самых целительных лекарств.

Взяв, что надо, из аптечки, которую привезла из родного дома, она снова пошла к больным; кому дала порошков, кому капель, кому сделала перевязку. И всем строго наказала, чтобы сами, без нее, не лечились. Отец рассказывал, что глупые и нетерпеливые больные сами увеличивают дозу; они думают: больше приму — скорей поправлюсь, одним разом убью всю болезнь. И случалось, убивали лекарством себя.

Расстроенный молчанием и озабоченностью Ксандры, Колян неотступно ходил за ней, готовый бежать, ехать, вообще делать все, что попросит. Он знал, что просить обязательно будет. И угадал: Ксандра, выйдя от последнего больного, сказала:

— Колян, построй баню!

— Баню… Зачем? — Он опешил, поглупел от неожиданности.

— Забыл что делают в бане? Когда был последний раз?

Он промолчал, отвечать было стыдно.

— Баню, чтобы мыться и мыть. Всем, всех.

— Мыть, еще мыть… — Ему подумалось, что женщины правы — Ксандра больна этим.

— Без бани, без чистоты никогда не добьешься полного здоровья.

— Помню баню. Хорошо, легко. Тебе какую, как в Хибинах?

— Не надо, велика. С твою тупу, можно даже поменьше.

— Скоро надо?

— Сейчас.

Они шли по узенькой, для одного человека, тропочке, вилявшей среди бесчисленных валунов.

Ксандра кивала на тупы и мечтала:

— Мне бы такую, хоть самую-самую маленькую. Натаскали бы в камелек валунчиков, накалили их, потом взданули водой — и… — Она изобразила звуком, как зашипел бы пар: — Пшшис!..

Ей вспомнилась деревенская баня с открытой каменкой, по-черному, какая была у бабушки в селе, и представилась из лапландского далека настоящим раем.

Туп пустовало уж немного — народ возвращался с рыбных промыслов в поселок, — и в тех лежали хозяйские пожитки. Выносить их, делать из тупы баню, даже на один раз, без согласия хозяев не годилось.

— А тебе обязательно нужна тупа? — вдруг осенило Коляна. — Может, сойдет вежа?

Это было огромным шагом к решению задачи. Ксандра согласилась на вежу, а пораздумав, нашла еще более простой выход — устроить баню в куваксе. Легкую, переносную. Колян пожертвовал на это дело старую, но еще вполне годную парусиновую покрышку. Она никогда не стиралась, не мылась, кроме как дождями, была сильно пропылена, закопчена. Ксандра распорола ее по швам на небольшие посильные полотнища и снова принялась стирать парусину, мыть, полоскать ею Веселые озера.

Сказочка, что Ксандра моет воду, выпорхнула с первым же путником из Веселоозерья на просторы Лапландии и присоединилась к той, какую сказывали про Русю. Вообще вокруг Руси-Ксандры началось оживление. Стали рассказывать, что лопарь — уже называли по имени, Колян, — уговорил ее вернуться к нему. В дороге они остановились ночевать возле Куйвозера. Остановились по неосторожности так, что окаменелый разбойник Куйва увидел Русю. Она шибко сильно поглянулась ему. Он собрал все свои силы, обернулся из камня в человека и под видом охотника пришел к костру, который зажег Колян. Руся поглянулась ему еще больше. Он решил увести, похитить ее, а Коляна убить. Но тут подошли на огонек рыбаки, и Куйва убрался прочь. А задуманного не оставил, ходит-бродит, ищет Русю.