— Так и не знаешь, для чего это? — говорила Ксандра, перебирая оструганные палочки. — Для игры? Будто нет такой, с палочками. Для ученья? Я училась без них. Ладно, не будем ломать голову. Мы тоже загадали ей загадку с пододеяльником. — А успокоиться не могла: — Видишь, какая она скрытная! Но подожди, постой, я сумею отплатить. Такое загадаю — век будет ломать голову и не отгадает.

…В это время разнобой уличного шума затопила широкая, многоголосая песня, возникшая на другом конце поселка, около железнодорожной станции. Слова были неразборчивы, но мелодию Колян и Ксандра узнали сразу. Они часто напевали ее вместе с Сергеем Петровичем под гусли. За мелодией угадывались и слова:

На школьный двор вбежала Катерина Павловна — она уходила в больницу — и крикнула каким-то чужим, слишком высоким голосом:

— Ксандра, Колян, царь свергнут! В Петрограде революция! — Обоих крепко обняла, расцеловала и велела тащить готовые палочки в школу. — Доделаны, недоделаны — тащите все в кухню!

— Зачем? — удивилась Ксандра. — Новая выдумка.

— Не приставай, не спрашивай! — Катерина Павловна замахала руками, убегая в школу и выкрикивая на ходу: — Тащите скорей! Колян, захвати молоток, гвоздей!

Все это хранилось в дровяном сарае.

Они притащили по охапке палок. Катерина Павловна принесла с чердака большой узел красных флагов и флажков с лозунгами и без лозунгов.

— Ах, мамочка, какая ты хорошая! Как я люблю тебя! — И Ксандра крепко обняла и расцеловала ее.

— Не притворяйся, не всегда любишь, — заметила мать. — Давно ли дерзила…

— То временное, от настроения. А постоянное — люблю, люблю и тебя и папу. Теперь его отпустят?

— Уже свободен. Уже все на воле.

— Отпустили?

— Сами вышли, сами. Революция. Ой, не спрашивай! Некогда. Нот прибивайте флаги к держалкам: большие к большим, маленькие к маленьким. И скорей, скорей! — распорядилась Катерина Павловна.

Затем ушла в класс, где оставила учеников делать самостоятельную работу. Сияющая и торжествующая, она сказала:

— Дети, встаньте!

Заинтригованные ее необычным лицом, они дружно встали.

— В нашей стране произошли великие события: свергнут царь, Россия стала свободной республикой. Весь народ радуется, празднует. Одевайтесь: мы тоже пойдем праздновать.

Она распахнула дверь. Ребятишки шумным валом хлынули в раздевалку.

Ксандра расстилала флаги по столам и подоконникам; Колян прибивал их гвоздями к древкам-держалкам; Катерина Павловна раздавала готовые ребятишкам. Заведующий школой расставлял учеников на дворе рядами.

Все получили флаги, все построились, вышли навстречу песне, которая наплывала от станции. Колян и Ксандра шли в первом ряду, несли самый большой флаг с лозунгом:

Заведующий и Катерина Павловна держались обочь колонны, он справа, она слева, вроде берегов у реки, чтобы неугомонная ребятня не растекалась.

— Ксандра, начинай! — сказала мать.

И Ксандра, прислушавшись к тому, что пел народ, затянула в лад с ним:

Школьная колонна повстречалась с железнодорожной и присоединилась к ней. Впереди железнодорожников шел Первый Крушенец — они считали его своим, — шел пятясь, лицом к людям, и дирижировал красным флажком.

Весь поселок был взбудоражен, словно при пожаре. От бараков, землянок, лопарских кувакс, моховых шалашей, застегиваясь и охорашиваясь на ходу, сбегались говорливыми, возбужденными кучками люди и вливались в демонстрацию. Из казарм на волю ломились штрафники и военнопленные, отнимали у охраны оружие, срывали с начальства погоны, кокарды. Кое-где слышалась стрельба.

Демонстрация обрастала новыми колоннами, группами, одиночками, присоединились солдаты-штрафники, гражданские заключенные, военнопленные и многие из тех, кто охранял их. Но, сколь ни ширилась она, Крушенец неизменно был впереди, пели уже на многих языках: русском, украинском, татарском, немецком, венгерском… И не только пели, а играли на больших и губных гармошках, балалайках, мандолинах, били в бубны. А Крушенец, не смущаясь ничем, продолжал дирижировать. Увидев Коляна, он подскочил к нему и гаркнул во все горло, чтобы перекричать демонстрацию:

— Говорил я: добьюсь и добился — спелись все. Скоро так ли еще будет! У-у!

Счастливый человек. Он думал, что и хор, и оркестр, и песенный и музыкальный лад возникли от его старания.

Но на его дирижерский флажок мало кто глядел, и все равно получалось стройно, вдохновенно. И хором, и оркестром, и вдохновением управлял другой великий дирижер — всенародный восторг освобождения. Крушенец только подчинялся этому дирижеру, возможно, помогал маленько. Не будем развенчивать его: последователи и помощники великого, доброго тоже достойны великой, доброй славы и чести.

Демонстрация, обойдя весь поселок, вернулась к станции, где возникла. Возбудил ее станционный телеграфист, принявший первую депешу о свержении царя. С той поры на площади против станции не утихал митинг. Одни, наговорившись и наслушавшись, уходили, взамен приходили другие. Одни флаги уплывали, другие приплывали. Но менялась только материя, а лозунги повторялись без изменений: «Да здравствует революция!», «Да здравствует свободная Россия!», «Да здравствуют Советы!», «Да здравствует Временное правительство!».

Здесь не пели, не играли, а говорили и слушали. Освободившийся от дирижерства Крушенец подошел к Катерине Павловне, показал на лозунг «Долой царя!» и спросил:

— Ваша работа?

— Моя.

— Устарел. Царя уже сковырнули.

— Я писала раньше, до свержения.

— Вам больше чести, а «долой» надо переменить.

На трибуну, сооруженную в один миг навалом из пустых ящиков от махорки, поднялся Сергей Петрович. Говорил он болезненно, тихо, сам же перебивая свою речь долгим кашлем:

— … Поздравляю, товарищи, со свободой! С началом новой, невиданной жизни! Еще поздравляю с дорогой! Про наш Мурман можно сказать, как у Пушкина: «Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно». И его прорубили. Это мурманское окно, пожалуй, поважней балтийского, о котором говорил Пушкин. Оно незамерзаемое, незакрываемое, вечно действующее. Оно не в одну Европу, а во все страны мира, на все дороги. Призываю вас, товарищи, постоянно помнить, где живете вы, какой важный ключ держите в своих руках!..

После демонстрации и митинга Сергей Петрович не вернулся в больницу, а пришел в школу, к жене с дочерью и сказал:

— Ну, объявляю себя здоровым. Буду жить с вами. Отведите мне какой-нибудь уголок!

— А что доктор? Отпускает тебя? — спросила Катерина Павловна.

— Я не спрашивал. В такое время нельзя болеть.

— Болезни не считаются со временем.

— А я не буду считаться с ними. За всю историю, за всю тысячу лет на Руси первый раз такое время. И проваляться в больнице… Не хочу, не могу, не стану! Это время одно, без всяких больниц, вылечит меня. Уже лечит, мне уже лучше.

И в самом деле Сергей Петрович держался бодрей, прямей, чем в больнице.

Заведующий школой распромыслил еще солдатский топчан и постель, а Колян привез их. Катерина Павловна и Ксандра устроили Сергею Петровичу отдельный угол.

Он попросил их дать ему часок покоя, не разговаривать громко и тотчас, не раздеваясь, лег на постель поверх одеяла. Они перешли в кухню, решили не тревожить, не будить его, пока не проснется сам. Он проспал два часа. За это время пришло к нему с десяток человек, с которыми он познакомился, будучи в больнице.