Кроме уроков в школе, Катерина Павловна взялась тянуть четырех оболтусов. Дело не очень благородное, зато доходное. А ей в ту пору было так туго, что, будь можно, она продала бы свою душу дьяволу.

За полтора года она сколотила нужную сумму денег и наконец добилась для мужа небольшого облегчения: ему разрешили жить в любом месте Лапландии, лишь бы находилось оно за Северным Полярным кругом. К этому времени Сергей Петрович, знать, тоже сильно затосковал и в каждом письме начал звать жену и дочь к себе, описывая подробно и даже вычерчивая разные маршруты.

Катерина Павловна и Саша уточняли их всеми возможными способами: по карте железных дорог и водных путей России, по расписаниям поездов и пароходов, по рассказам бывалых людей.

Самым таинственным во всех маршрутах был участок от Петрозаводска, где кончался железнодорожный путь. Лугов писал, что и там строят «железку», а ходят ли поезда, не знал. Но ведь ездят же как-то строители, подвозят всякие материалы, товары.

Про самый последний кончик пути, верст на триста в сторону от строящейся «железки», писал определенно; его придется одолевать на оленях, иных способов передвижения, кроме оленного и пешего, нет ни зимой, ни летом. Но здесь такой кончик считается пустяком, вроде прогала меж двух крестьянских дворов в одной деревне. От оленеводов можно часто слышать: «Уехал к соседу в гости» или: «По пути завернул проведать соседа». А до соседа верст двести — триста. Здесь не редкость, когда соседей разделяют подобные промежуточки.

Ехать решили до Казани пароходом, дальше поездом на Архангельск, затем по Белому морю в Кандалакшу, которую захватывала трасса строящейся дороги, и оттуда пробираться в Моховое как бог пошлет.

…Выехали в канун пасхи на самом дешевом пароходе, который не забирался далеко ни вверх, ни вниз по Волге, а постоянно шлепал колесами между Самарой и Казанью. Он обслуживал бедный люд, которому были не по карману «Самолеты» и «Кавказ — Меркурий», и «собирал» все мелкие пристани, где эти гордецы и торопыги не останавливались. Он, как говорится, «отдыхал у каждого столба».

Катерина Павловна больше всего тряслась из-за денег: она ведь совсем не представляла, во что обойдется поездка, ехала со страхом и трепетом, как слепой переходит опасный поток по тоненькой жердочке. И на самый дешевый пароход она купила самые дешевые палубные места.

— Вот молодец! — похвалила ее дочь.

— За что такая аттестация? — спросила мать.

— Я при любом билете ехала бы только на палубе. Зачем же зря тратить деньги…

— О, какая хозяйственная стала ты, — удивилась мать.

— Станешь… — многозначительно молвила дочь.

— А что? — спросила мать.

— Ничего особого. Вспомни, сколько давала мне на хозяйство!

— Мало?

— Как видишь, не умерли, живем — значит, достаточно. А в каюте первого класса не поедешь.

— Ты ведь знаешь, понимаешь наше положение. Уже не маленькая… — Катерина Павловна по многолетней учительской привычке все объяснять, втолковывать и здесь хотела обрисовать подробно, до точки, свое положение, но дочь остановила ее:

— Знаю, все знаю. И не обижаюсь и не упрекаю. Мне хорошо.

Они только что взошли на палубу парохода, еще не успели выбрать, где поместиться. Обычно палуба этого парохода была завалена до последней пяди: и на скамьях, и под скамьями, и на самой палубе — мешки, узлы, сундуки, корзины, а промеж них и на них — люди. Ходить почти невозможно. Все дремлют или спят в сидячем положении. На этот раз по случаю великого праздника пассажиров было мало: народ отложил дела, поездки, а шел в церкви. Катерина Павловна устроилась как в каюте, заняла целую скамейку возле горячей трубы. Саша отказалась:

— Мне ничего не надо. Ни сидеть клушей на яйцах, ни спать я не собираюсь.

— А что собираешься? — спросила мать.

— Ходить, глядеть.

— Без присяду? Займи место, пока есть свободные.

Саша поставила багаж на скамью и тотчас убежала осматривать пароход. Катерина Павловна расстелила постель и легла.

Устроились каждая по своему вкусу. Матери было приятно, что можно вытянуть усталые ноги, что спину греет не хуже печки пароходная труба, а в лицо веет прохладный ветер, что пароход однообразным шумом машины и шлепаньем колес по воде навевает приятную дрему. И особенно приятно, что хоть малое время, но не надо куда-либо спешить, о чем-либо хлопотать, просить.

Саша, осмотрев пароход, ничего особо отличительного от других не нашла. Она до этого перевидала много разных пароходов: когда они останавливались у городской пристани, горожане всех возрастов, а особенно подростки, ходили, вернее, бегали смотреть их. Это было всегда интересно, во всех пароходах есть призыв в даль, в дорогу, есть обещание волнующих, незабываемых встреч, интересных открытий. Когда приходилось ездить на пароходах, Саше больше всего нравилось стоять на пароходном носу. И здесь она встала на самый нос, чуть-чуть впереди был только ржаво-железный трехлапый якорь.

И ей самой да и со стороны казалось, что белокосая девчонка, в светлом платье, вся, как созревший одуванчик, — одно с пароходом. Что она раздвигает воды реки, поворачивает пароход то к одному берегу, то к другому, она гонит перед собой горизонт, открывает скрытые им села, храмы, леса, поля.

Саше еще не приходилось ездить далеко, на большом пароходе — все выезды были только на маленьких пароходиках ближнего плавания. Эта поездка была первой вылазкой в далекий мир, началом многих открытий.

Открытие всегда приносит человеку радость, особенно молодому, подростку, полному еще не утоленной жажды видеть, узнавать новое. Саша, которую мать держала, пожалуй, слишком коротко привязанной к дому, а в гимназии учили слишком мертво, книжно, была переполнена этой жаждой. И здесь, в пути, ничего не пропускала равнодушно: для нее не было мелкого, скучного, а все интересно, важно.

Когда мать купила проездные билеты, Саша попросила ее:

— Покажи мой!

— Оба одинаковы. Тебя уже не провезешь без билета.

— Разве я не стою билета? — сказала девочка задиристо.

— Здесь это никого не интересует, здесь глядят на рост. Тебя, такую дылду, не выдашь за ребенка и не спрячешь.

— Вот и хорошо, замечательно! — порадовалась девчонка, что стала дылдой. — А я обманом и не поехала бы.

— Обманывать никто не собирался. — Мать подала билеты. — Вот оба одинаковы.

Да, ни малейшего отличия: и размер, и цвет, и пристани, и цена — все одинаково. Но Саша все-таки долго сличала их и, когда один показался ей чуть поярче, решила по-детски:

— Этот мой, — и положила в карман платья.

— Куда? Зачем? Потеряешь, — всполошилась мать.

— А спросит контроль…

— Предъявлю я.

— А если я буду не с тобой…

— Прибежишь ко мне. Давай обратно!

— И ты можешь потерять.

— У меня надежней. У тебя нет такого места.

— Будет, сделаем. — Саша начала застегивать карман с билетом английской булавкой и, застегивая, приговаривала гордо: — Он мой, и лежать ему у меня. Ты свой не потеряй, а я не потеряю.

— Шальная девчонка, — наградила ее мать.

А Саша в ответ миролюбиво, с торжеством и радостью:

— Не шальная, а взрослая. Не беспокойся, мамочка! — поцеловала мать и убежала, подпрыгивая совсем не по-взрослому.

Весенний вечер шел лениво: сперва нехотя садилось солнце, потом долго, многоцветно горела заря. И Саша, стоявшая перед зарей, светилась поочередно отражением желтого, красного, лилового…

Была самая высокая вешняя вода. Не в силах вместить все многоводье в постоянное русло, река широко разлилась по луговому берегу, на горном заполнила все распадки, овраги, низинки, вплотную придвинулась к побережным селам. Получилась необозримая, постоянно меняющаяся картина причудливого смешения проток, озерков, заливов, отмелей, перешейков, лесистых и голопесчаных островов, мысов. И везде — рыбацкие костры с котелками над огнем, парусные и весельные лодки.