Он переходил из учреждения в учреждение, из склада в склад. Колян ездил за ним на оленях. Постепенно они распромыслили и перевезли в школу три дощатых солдатских топчана, три больших матрацных мешка, набитые сеном, полдесятка жестких, плоских подушек, в которых вместо пуха была слежавшаяся вата. Тем же часом, чтобы не разоряться на постоялый двор, Луговы со всем багажом перевезлись в школу.

Колян стал не нужен, пришло время расставаться. Но никому не хотелось. Катерине Павловне было так жалко отпускать его, одинокого, неграмотного, на долгое сиротство, на вечную неграмотность, так досадно, что она не удосужилась развеять у него веру в окаменелых людей, зверей, втолковать ему, что солнце не ездит на оленях… А то немногое, что удалось привить, слетит с него как с гуся вода. Опять вернется еда и спанье вместе с собаками. Опять немытые руки, нечесаные волосы…

Ксандра не могла примириться и даже понять, что Колян может уехать и потом уж она никогда-никогда не увидит его. Он стал для нее дороже всех прежних товарищей и подруг, необходим и при отце и при матери, стал тем, кого никто не мог заменить. Надвигающееся расставание казалось ей скверным сном.

И Коляну оно казалось ненужным, подстроенным каким-то злым колдуном. Как было бы хорошо, если бы русские все время ездили и Колян возил их. Может, стоит погодить, доктор скоро поднимется и вздумает поехать.

А расставание все близилось, близилось. Когда промышляли постели, Колян побывал в больнице и попрощался с Сергеем Петровичем. Он уже проверил санки, сбрую на оленях. Уже несколько раз порывался сказать «прощай» Катерине Павловне с Ксандрой, но они так занялись чемоданами и узлами, что, казалось, совсем позабыли про него. Он, не зная, что делать, топтался на школьном дворе.

Вот наконец решился, вошел в комнату и сказал:

— Прощайте!

— Что, что? — встрепенулась Ксандра.

— Прощайте! Я домой.

— Вот так? Сейчас, ночью? Нет, нет. Я не пущу. — Ксандра схватила Коляна за руки, потянула к столу. — Садись! Мы еще будем пить чай. Мы еще потолкуем.

Ни самовара, ни углей кипятить его, ни дров топить печку в школе не было, и Ксандра вскипятила чай на отцовской спиртовке. Чаевничали уныло, разговор не клеился. Колян думал: «Напьюсь чаю и поеду. Здесь совсем нечего делать». А Ксандра думала: «Чем, как удержать его?» После чая позвала погулять. Он спросил:

— А когда же ехать?

— Не говори об этом. Уехать успеешь, впереди много времени.

— Надо покормить оленей.

— Поедем, покормим. Вот хорошо-то! — обрадовалась Ксандра.

И тому, что побудет еще с Коляном, и тому, что покатается еще на оленях. Если он поедет домой, ей придется распрощаться с ними. Мать ни за что не позволит принять их бесплатно, в подарок, а Колян ни за что не возьмет деньги. И стало так досадно на это упрямство, на щепетильное благородство. Надо бы все проще, по-свойски.

Поехали вместе, в одной нарте. Незапряженных оленей пустили бежать вперед, вольно. Оленей не надо гонять на пастбище, они находят его лучше всякого пастуха. Так и теперь сперва бежали, не склоняя головы: в окрестностях поселка ягель был начисто съеден, вытоптан, выбит строителями; потом начали вилять, куда манил ягельный дух, а за лесосекой остановились, углубились в еду. Именно углубились (это слово замечательно передает оленью повадку добывать зимний корм — ягель), раскапывали ногами снег и порой целиком скрывались в яме, поверх торчал только хвост.

Колян с Ксандрой бродили туда-сюда около санок. Она уговаривала его:

— Не торопись уезжать домой. Папа скоро поправится, мы с мамой поедем на Волгу. И ты с нами. Поедем на оленях. У нас ездить на них даже лучше, чем здесь. — Ксандре ужасно хотелось явиться в родной городок на оленях, в тундровых санках, с ямщиком лопарем и лайкой. Тогда-то уж поверят каждому ее слову. — У нас ни гор, ни камней. У нас всё — поля, луга, реки — гладкое, ровное, — продолжала она. — Поедем! — Она давно задумывалась над этим, бывало, что сомневалась: возможно ли такое? Почему-то олени не живут на Волге. Но в последние часы перед разлукой с Коляном все сомнения примолкли: летом, как и здесь, олени будут кормиться травой, листьями, зимой вместо ягеля есть сено. Могут жить.

Эту уверенность подкрепляла вся окружающая обстановка. Ночь. Мороз. Земля, лес, горы в снегу. Все заливает бело-голубоватым светом полная луна. В другом краю неба переливается северное сияние. По лунному неподвижному свету бегут от этого сияния радужные отсветы. Все — как непрочное, зыбкое сновидение. А все-таки это — явь. Рядом с ней Ксандре кажется, что и ее мечта об оленях на Волге легко может стать явью.

— У нас хорошо. Летом вода везде теплая-теплая. Я купаюсь по три раза в день. Из речки — в луга. Они рядом. Цветов… Пахнут… Лучше меда, — нахваливала свою родину Ксандра. — Ты едал мед?

— Мед, поле, луг не едал, не понимаю, — признался Колян. Ему так часто приходилось говорить: не знаю, не понимаю, и было стыдно.

Ксандра почуяла это и не посмеялась над «поле, луг не едал», а посочувствовала:

— Не знаешь меда. Вот бедненький! — И начала рассказывать, что такое пчельник, сад, поле, огород, — Луг ты, конечно, знаешь, луга есть у вас, только зовут их не так.

Она соблазняла его волжскими фруктами, ягодами, певчими птицами, всем, чего не было в Лапландии.

Он выслушал ее с большим, безмолвным вниманием, а утром встал пораньше и уехал. Оленей, на которых ездила Ксандра, оставил в школьном дворе на привязи. Первая эту проделку заметила Катерина Павловна, разбудила Ксандру и спросила:

— Ты вчера как договорилась с Коляном?

— Никак.

— Он уехал.

— Куда?

— Не знаю, не видела. Похоже, совсем. Забрал всех своих оленей, а твою упряжку оставил.

Ксандра выскочила на двор, глянула на упряжку. Стоит привязана. Значит, Колян уехал совсем. Оленей оставил Ксандре и привязал, чтобы не погнались за ним.

— Я догоню его, — сказала Ксандра и начала собираться.

— Да, да, — согласилась мать. — Догони, верни и обязательно отдай оленей, либо отдадим за них деньги.

«Почему у белого света четыре стороны, кому это нужно? — сердито и горько думала Ксандра, отвязывая оленей. — Была бы одна… А теперь вот куда ехать?»

Она повернула от ворот в ту сторону, где были Веселые озера, и дала оленям полную волю. Они побежали охотно, резво: либо чуяли следы своих товарищей, недавно прошедших тут, либо спешили на кормежку.

Колян тем временем ездил около братской могилы, где похоронил отца, искал поставленный ему камень-памятник. Нашел, раскидал руками вокруг него снег, выдолбил топором небольшую лунку в мерзлой земле и захоронил в эту могилку отпетую землю. Ну, кажись, сделано все: отцу возвращена его земля, Ксандре подарены олени, кому следовало, сказано «прощай». Можно спокойно ехать в Веселые озера. А спокойствия не было, еще что-то полагалось сделать. Вспомнил, как готовила Ксандра чай, как вздрагивала при этом от холода, грела над спиртовкой руки. «Если расставаться по-хорошему, то надо привезти Ксандре дров», — решил Колян и направил оленей к лесосеке.

Памятуя вчерашнюю кормежку, туда же наладились и олени Ксандры. На подъезде к лесосеке она встретила Коляна, уже с дровами.

— Колянчик, ты куда это?

— Тебе.

— А я подумала: уехал. И вот гонюсь за тобой. — Ксандра смахнула слезы, которые выступили от огорчения, от ветра и счастья. — Какой ты хороший! Ты нанялся истопником в школу?

— Нет. Я сам… тебе.

— А ты наймись! Вот тебе и деньги, и хлеб, и квартира. Около печек тепло, сухо. Ты любишь возиться с огнем. Я буду помогать, — уговаривала Ксандра, зардевшись румянцем, как заря.

— Огонь — это хорошо, — соглашался Колян, представляя себе соблазнительную картину: он, Ксандра и лайка сидят перед зажженной печкой, откуда жарко горящие дрова щедро обдают их бездымным теплом и светом.

По его пониманию, благодетели человека располагались в таком порядке: мать, отец, олень, огонь, собака. Для него, осиротелого, главными были огонь и олень, и он хотел поступить так, чтобы сохранить и то и другое. Лучшим местом для этого он считал Веселые озера. Но Ксандра нашла еще одно и, когда приехали в школу, тут же увела Коляна к заведующему: