Все сердце, все думы занимал Колян. Какой же он несчастный, одинокий! Отец и мать умерли. Сестра и зять ограбили. Что сказать ему? Чем утешить? Понимает ли он свое горе? Все хлопочет, суетится, бережет всех: нас, оленей, собак. Даже поет. Что это — рабская покорность, услужливость, тупость или большая душа?
— Коля-а-н! Коля-ан! Иди ко мне! Беги скорей! — позвала Ксандра, потом крепко взяла его за руку и продолжала идти, не выпуская.
Он удивился:
— Что случилось?
Так, за руку, она шла с ним в первый раз.
— Слава богу, ничего! Я уже боюсь всяких случаев. Тебе плохо идти, неудобно?
— Хорошо, лучше не надо.
Встревоженно поглядывает Колян на Ксандру: что нужно ей, зачем звала? Не затем же, чтобы идти с ним за руку. И думать смешно об этом. Она внимательно следит за его взглядом, он кажется ей таким, как у лопарской собаки, — всегда настороженный, всегда ждущий приказа, всегда полный готовности служить.
— Не гляди на меня так! — говорит она, передернув плечами от внутренней дрожи. — Вообще так не гляди!
— Как?
— По-собачьи. Нечего тебе заглядывать всем в глаза да угадывать, что мельтешит там. Это собачье дело.
— Но ты звала. Зачем?
— Дать руку. Знай, что у тебя есть друг, верный друг!
— Спасибо! — Колян крепко жмет ей руку. — Когда есть друг — хорошо. Но когда друг не идет сам, а кричит: «Колян, беги ко мне, я хочу пожать тебе руку», — это тоже собачье дело.
На миг Ксандра с Коляном испытали одинаковое чувство обиды. «Ах, вон ты какая! Я готов для тебя сделать все, а ты: гляжу не так, по-собачьи». «Ах, вон ты какой! Я к тебе всем сердцем, а ты: позвала не так, по-собачьи». Их руки дрогнули и чуть-чуть не разъединились.
Но в следующий момент оба испугались: он — того, что может потерять своего единственного друга, она — того, что нанесет Коляну новую обиду, сделает его окончательно одиноким. «Отец и мать умерли, сестра ограбила, я оттолкнула. Чем я лучше их? Куда идти человеку?!»
Руки несмело, помаленьку снова сжались. Но отчуждение осталось. Колян старался не глядеть на Ксандру: поглядишь, да не так. И она решила молчать с ним: скажешь, да не понравится.
Ох и самолюбив же человек! Наконец, Катерина Павловна заметила, что молчание тянется подозрительно долго, и спросила:
— Устали? Поссорились? Если устали, давайте отдохнем! А поссорились — помиримся!
Ребятишки мялись, глядели исподлобья.
— Понимаю, понимаю: никто не хочет начинать. А вы сразу, оба. Ну, давайте руки! — Тут Катерина Павловна заметила, что они идут рука в руке, и засмеялась: — Руки-то умнее вас, глупые вы головы. Руки-то уже помирились.
Всем стало легко, как прежде.
Потом Ксандра и Колян сделали из этой размолвки забаву: поглядит он на нее и спросит, правильно ли поглядел; кликнет она его и тоже спросит, достаточно ли уважительно кликнула. И оба рассмеются. А под этой забавой и смехом скрывалась постоянная глубокая забота стать лучше, не обидеть чем-либо друг друга.
Веселые озера неспроста, не случайно названы этим именем: оно идет от игривого, изменчивого характера озер. Весной в полую воду, иногда летом и осенью после сильных дождей они сливаются в одно, а по мере того как спадает вода, разливаются на два, на три, в самое же мелководье — на большую семью озер и озерков, где есть Дедушка, Бабушка, Мамка, Тятька и десятка полтора безымянных внуков. Озера разделены перешейками из нагроможденных дико и красиво камней. Перешейки в разную воду бывают то надводными, то подводными.
Наши путники подошли к Веселым озерам в пору еще высокой, но уже убывающей воды. Озер было только два — Дедушка и Бабушка. Поверх водной глади — множество островков, то голокаменных, скалистых, то поросших кустарником, травой, то бородками берез, елей, сосен. И несколько таких маленьких, на которых росло только по одному дереву. Островки были бородавками затопленных перешейков; упадет вода, и островки обнажатся сильней, сольются в сплошные гряды.
— Вот мой дом, — сказал Колян.
Ксандра, быстро глянув, спросила:
— Где? Я ничего не вижу.
— Все — мой дом.
И верно, за свою хоть и недолгую, но кочевую жизнь Колян много раз городил куваксу на берегах этих озер, во всех ловил рыбу, из всех пил воду.
Оглядывая озера, Ксандра наконец заметила и поселок — горстку маленьких избенок, едва отличимых от пестрых, серых и черных валунов.
Когда подъехали к тупе Коляна, он спросил:
— Что будем делать — дневать, ночевать?
— Мы сперва спать, — сказала, не задумываясь, Катерина Павловна. — Да, попробуем отоспаться.
Переезд с Волги, от размеренной оседлой жизни, от приблизительно равных дней и ночей, на кочевую жизнь, под незаходящее солнце Лапландии сильно повлиял на самочувствие Катерины Павловны и Ксандры.
Сначала они испытали прилив сил, бодрости, живости; казалось, пока светит солнце, к ним не придет усталость. Так — много бодрствовали и мало спали — продолжалось с неделю. Затем начался быстрый упадок сил, живости, бодрости.
Порой наваливалась такая слабость, такая сонливость, что, казалось, закрой только глаза — и моментально уснешь, на ходу.
А сон исчез, будто не существовал вовсе. Непобедимое «хочу спать» боролось с непобедимым «не могу уснуть».
Коляну приходилось наблюдать такую солнечную бессонницу у людей, приезжавших с юга; он знал, что они лечились от нее темнотой, и старался для своих спутниц на время сна устраивать «полярную ночь» — на брезентовую крышу куваксы набрасывал оленьи шкуры и одежду, что оставил отец. Но укрыть до полной темноты не удавалось, а спугнуть сон мог и самый тоненький лучик солнца.
— А ты не устал? — все больше дивясь, спрашивала Коляна Ксандра. — И спать не хочешь?
— С чего устать? — отвечал он, дивясь в свою очередь. — Лопарь устал ходить так же смешно, как рыба устала плавать, вода устала бежать. А спать лопари умеют на ходу.
Лопари — народ низкорослый, щупленький и сильно уступает русским, когда приходится ворочать тяжести, но проворный, изгибчивый, сообразительный, выносливый. Трудная подвижная жизнь — то погоня на лыжах за зверем, то ловля оленей арканом, то пешая ходьба по каменисто-болотистой тундре, то езда на лодках по порожистым речкам — развивает эти качества до совершенства. Лопарь редко промахнется арканом, постоянно может ходить по бездорожью, каждый день сорок — пятьдесят верст.
Колян, конечно, уставал и спать порой хотел сильно, но признаваться в этом считал ниже своего мужского достоинства.
Когда Катерина Павловна сказала, что сперва будут спать, Колян решил устроить «полярную ночь» в своей тупе.
Открыл дверь. Из тупы густой волной выполз накопившийся за много лет запах дыма, оленьих шкур, преющих на земляном полу, запах собак и расплодившихся сильно мышей.
— Туда пойдешь? — спросил Колян Катерину Павловну.
Она поморщилась, фыркнула, но другого, лучшего места не было, и шагнула в тупу. За ней — Колян и Ксандра.
Тупа была в том виде, как оставили ее зимой, убегая от мобилизации на железную дорогу. Женщинам она показалась свалкой ненужной рухляди: на полу старые, замусоренные шкуры, над камельком заржавленный котел, закоптелый, весь свой век нечищенный чайник, в камельке недогоревшие головешки, рядом с ним груда корявых северных дров, низенький столик, который сильно погрызли мыши.
А для Коляна не было лучше ее. Войдя, он сразу сел на свое место, окинул тупу обожающим взглядом и сказал:
— Вот здесь я рос, жил.
— Не жил, а мучился, — заметила Катерина Павловна.
— Нет, хорошо жил, — возразил Колян. — На железной дороге было хуже. Там мучился.
— Но и здесь я не вижу ничего хорошего, — продолжала Катерина Павловна.
— Ах, мамочка, какая ты разборчивая, придирчивая! Ты забыла… — И Ксандра продекламировала: — Дым отечества всегда любой нам дорог и приятен.
— Переврала стихи. Не смей больше коверкать! — одернула ее мать.
— Не переврала, а изменила сознательно.
