Они не встали, даже ничуть не двинулись, а только повели глазами на вошедших и снова уставили их на огонь. Подобно своим хозяевам, они любили сидеть и лежать у костров, задумчиво глядя в огонь и дым, быть может и в самом деле обдумывая что-то свое, собачье.

— Садись! — пригласил гостей Максим, сам усаживаясь на оленью шкуру, распластанную по земляному полу. Никакого другого сиденья — табуретки, скамьи, чурбачка — не было.

— Ничего, постою, — сказала Катерина Павловна, а дочь крепко прижалась к ней: шевельнись — и мигом запачкаешься о законченную покрышку куваксы.

— Стоять устанешь, — сказал Максим и начал гнать собак от костра.

Они не хотели ни уходить, ни сторониться, определенно считали себя равными хозяину, а возможно, главней его. Оттолкнув собак силой, Максим похлопал рукой по освободившемуся на оленьей шкуре месту:

— Хорошо, мягко. Садись! Мы всю жизнь так сидим.

— А нам некогда рассиживаться, ехать надо. Нас больной человек ждет.

— Пусть ждет, а калякать нам придется.

— Ну, калякай. Я слушаю. — Катерина Павловна упрямо не садилась. Она и спешила в дорогу и боялась нахватать с грязной шкуры насекомых или другой заразы.

— Обутки есть? — спросил Максим.

Катерина Павловна кивнула на свои ноги в резиновых ботах.

— Э-э… — Максим скривил лицо. — Нельзя. Эти не пойдут.

— Почему?

— Низки, надо выше воды. Надо тоборки. — Он вытянул из-под оленьего меха, на котором сидел, сапожки, а вернее, чулки из золотистой шкуры нерпы. — Вот меряй.

Катерина Павловна осмотрела тоборки и снаружи и внутри. Они были очень красивы: по золотистому фону раскиданы коричневые пятнышки, мягки, чисты, явно не надеваны и если непромокаемы, как уверял Максим, то можно почти по колено ходить в воде. Она примерила. Хороши. Дала померить Саше. Ей великоваты. Катерина Павловна решила готовые взять себе, а для Саши попросила сшить. И хотела тут же переобуться — ее боты не годились и для хибинских грязей, топей, — но Максим взял тоборки обратно:

— В этих пойдет Колян, — и спрятал обутки на прежнее место.

Катерина Павловна подумала, что прячет от нее, и сказала:

— Неужели ты думаешь, что я украду их?

— Совсем не думаю. Вот ты зря думаешь, — отозвался Максим.

— Тогда зачем прячешь?

Максим объяснил, что прячет от собак, и предупредил:

— Когда будешь снимать свои, клади подальше от собак, иначе съедят. — Затем он спросил: — Сухари, чай, сахар есть?

— Сухари? Зачем? — удивилась Катерина Павловна.

— Кушать.

— Но почему сухари?

— А что?

— Хлеб.

— Там хлеба нет. Здесь купишь — сгниет по дороге.

— И много сухарей?

— Полпуда-пуд на человека.

— На каждого?! — От удивления Катерина Павловна позабыла всякую брезгливость и села. — Это же сухари. Я за всю жизнь не съела столько.

— Там съешь.

— Да сколько же мы проедем?

— Один месяц.

— Месяц, еще месяц! — Она всплеснула руками. — И никак нельзя меньше?!

— Это самое скоро. Снег ушел. Везде камень, лес, мох, болото. Олени пойдут шагом. Хочешь скоро — жди новую зиму, новый снег.

— А ждать сколько?

— Четыре месяца.

— Нет уж, лучше ползком, но двигаться.

— Грамотная? — спросил Максим.

— Конечно.

— Тогда пиши. Мясо, рыбу не надо — это там само ходит. Тебе достанет Колян. А хлеб, чай, сахар сами не ходят — это здесь купить надо, везти с собой. Пиши больше… — и начал диктовать.

Катерина Павловна достала из сумочки тетрадку, карандаш и записывала, сколько надо крупы, чая, сахара, масла и всего прочего.

Глядя, как быстро порхает у нее карандаш, Колян решил поделиться своей радостью и сказал:

— Я тоже грамотный.

— Сколько же лет ходил в школу?

— Учитель ходил ко мне домой.

— О какой ты важный! И долго учился?

— Два раза, два дня.

— Небогато. — Катерина Павловна заинтересованно перевела взгляд от тетрадки на Коляна. — И чему же научился, что знаешь?

— «А» знаю.

— Еще?

— «Б» знаю.

— Еще?

— Больше ничего не знаю.

— Молодец! — Катерина Павловна весело переглянулась с дочерью. — Но этого мало, надо еще учиться.

— Сколько?

— Самое малое года три. Можно и больше. — Затем Катерина Павловна спросила Максима, знал ли он ту школу, того учителя, у которого учился Колян.

Максим поведал такую историю. Однажды в Веселые озера, в тупу Коляна, забрел какой-то дальний человек и говорит отцу: «Корми, угощай меня, я за это научу твоего сына грамоте». Фома согласился. Живет человек день. Его угощают водкой, олениной, семгой. А Колян глядит на бумажку, где учитель написал «А», и кричит-поет во все горло: «А-а-а…»

— На второй день учитель написал «Б» и снова пьет, ест. А Колян бормочет: «Б-б-б-б…» Это не поется и не кричится. Вечером учитель спрашивает:

«Запомнил?»

«Век не забуду».

«Вот и хорошо. Теперь ты грамотен. Мне с тобой нечего больше делать», — и перешел к соседу учить другого пария.

Ходил по Веселым озерам целую зиму, теперь там все грамотны, все знают и «А» и «Б».

Втолковывать, что «учитель» — прощелыга и все его ученики неграмотны, было некогда, и Катерина Павловна отложила это на будущее.

Чтобы не задеть нависавшую сильно покрышку куваксы и не мазануть себя сажей, Ксандра продолжала стоять на одном месте не шелохнувшись. Колян оглядывал ее осторожно, исподлобья. Высокая, худощавая, с длинным узковатым лицом, с большими светлыми глазами, белокосая и белокожая, с проступающими голубыми жилками — вся не здешняя, не лапландская. На его взгляд, некрасивая и в то же время такая интересная, что не отведешь глаз.

Обговорили все: Катерина Павловна и Ксандра занялись покупками, Максим и Колян — починкой нарт, сбруи, шитьем обуви.

Увидев возню с нартами, Ксандра изумилась:

— А это зачем?

— А без них как думаешь ехать? — в свою очередь изумился Колян.

— Мы поедем на них?

— Да.

— Ой, летом на санях — как интересно и смешно! — Ксандра похлопала ладошками. — А почему? Нет телеги?

Колян объяснил, что в Лапландии нет тележных дорог, ездят на санках да на лодках.

— А зачем санки такие высокие?

Они были по колено девушке.

— Везде камень, вода, болота, кочки. Низенькие будут спотыкаться, тонуть. На них сильно промокнешь.

— А эти, высокие, будут перевертываться. Промокнешь еще сильней.

— Будет, всяко будет. Скоро все сама увидишь, — пообещал Колин.

Потом все резали хлеб на маленькие кубики. Сушили их сразу в нескольких домах. Торопились, как только могли. И на той же неделе две упряжки, в каждой по четыре оленя, были готовы в путь.

Шел одиннадцатый час вечера. За долгий хлопотливый день все устали, всем хотелось спать. Катерина Павловна была согласна отложить выезд на следующий день. Но тут вдруг заторопился медлительный, даже ленивый, на ее взгляд, Максим:

— Не говори про сон. Сегодня надо глядеть солнце.

— Это что еще за выдумка? — раздраженно спросила Катерина Павловна.

— Оно не уйдет, начнется большой день. Сегодня никто не будет спать. Да-да, никто, даже солнце.

— Я тоже не буду, — загорелась Ксандра.

— Зачем ты говоришь такие вещи? — упрекнула Максима Катерина Павловна. — Моя девочка и так почти не спит.

— При чем тут Максим? — вступилась за него Ксандра. — Я сама решила не спать. И вообще проспать солнце, первую солнечную ночь — это можешь только ты, мама. Люди нарочно ездят поглядеть.

— С чего ты решила изображать меня непробудной соней?

— Не я, а ты не хочешь потерпеть одну ночь.

И готов был разгореться спор: немедленно выехать. Нет, сперва выспаться. Но Максим не дал вспыхнуть ему — принялся запрягать оленей.

Колян помогал. Катерина Павловна пересматривала, все ли увязано и уложено на санки. Ксандра глядела на солнце. Самое обыкновенное вечернее, предзакатное. У него померкло сияние, исчезли лучи, оно собралось в багрово-красный кружок, вроде лунного, на который можно глядеть в упор, не прикрывая глаз, точно, готовясь ко сну, сняло свое дневное убранство. Но садилось медленно-медленно, цепляясь за всякую гору. Потом остановилось, полежало на горах и снова пошло вверх, залучилось, засияло, надело свою золотую корону.