— А так. Всех вас переселим на центральную усадьбу. Построим вам такие же, как вот этот дом, избы: просторные, светлые, со всеми удобствами. Скажем: «Дорогие епихинцы, хватит жить хуторянами, ссыльными монахами». В новых Лужках будет у вас и водопровод, и клуб, и библиотека.

— А как же наша деревня?

— А ваш хутор снесем, и весь этот косогор — от самого Погремка и до Низовки — распашем. Грязи, навоза, я думаю, у вас тут накопилось немало. Распашем — и такие клевера на месте ваших гнилушек вырастут! И тогда попросим режиссеров снять на память ваш косогор. Цветов будет много!

…Покрывался косогор разными травами; травы цвели, увядали; по весне нарождались новые, но от них уже были иные цветы.

Так и его, Семена Тутаева, жизнь.

В молодости он мечтал стать поэтом. Сочинял стихи; мусоля карандаш во рту, обдумывал строки. Он исписал за свою жизнь горы бумаги, но поэта из него не вышло. Не стал Семен Тутаев ни Пушкиным, ни Кольцовым. Потом он мечтал о подвиге. Каждый мужчина его лет — особенно если поглядеть на него в бане — имеет на своем теле отметину: память о войне. А он? Разве он не писал рапорты с просьбой послать его в Действующую армию? Но ему сказали, что нефть и уголь — это тоже вклад в победу над врагом, и он искал нефть и уголь. Но так и не нашел. Да.

И вот теперь рушилась последняя мечта: мечта о тихом пристанище в старости. На глазах у Тутаева плотники разбирали его дом. Дом, который он облюбовал, выпестовал в своих мечтах.

Семен Семенович сидел на скамеечке, что возле мазанки Маниных — на том самом месте, где он любил сиживать вечерами, наблюдая за тем, как братья Кубаркины бревно за бревном растили сруб. И теперь все было так же: так же садилось солнце за Погремком, те же вечерние тени лежали на траве от сараюшек и мазанок. Однако теперь уж ничто не радовало его.

Теперь братья Кубаркины разбирали дом по бревнышку.

Раскатывали, помечали бревна, чтоб случаем не попутать венцы при сборке на новом месте, и грузили их на автомашины с рогатыми прицепами. «ЗИЛы», не жалея, полосовали шинами пожухшую зелень луговины.

— Дядь Сень!

Тутаев был так задумчив, что не сразу услыхал, как его окликнули.

— Дядь Сень!

— A-а, Галя…

— Можно, я посижу с вами?

— Пожалуйста! — Тутаев подвинулся, освобождая место с конца скамьи.

— Дядя Сеня, чего вы такой грустный? — Галя Подобрала полы халата и села рядом. — Вы из-за дома расстроились?

Тутаев промолчал.

— Ну, это вы напрасно! — продолжала она. — Или вы не знаете Шустова?! Он шины дырявые подбирает с обочин дорог: все, мол, в хозяйстве пригодится. А вы думали, что он избу такую из рук выпустит!

— Это так, конечно.

— Хотите, я вам дам совет?

— Какой?

— Купите себе «белый дом».

— «Белый дом»?!

— Ну да! Чему вы так удивляетесь? На похороны приезжала дочь Американки. Говорила, что дом будет продавать. Даже просила бабку Курилку подыскать покупателя. Дом у Аграфены хороший, крепкий, участок большой. Пока поживете лето-другое в стареньком, а там, глядь, купите, как вон полковник, щитовой, финский. Поставите и будете жить.

— И то, пожалуй… — Тутаев не мог сразу же свыкнуться с утратой своей мечты, но слова Гали возродили в нем надежду. — Спасибо, Галчонок. Только вот в чем беда: Шустов говорит, что он вообще намерен снести всю вашу деревню. Колхозников переселить на центральную усадьбу, развалюшки снести, а землю занять клеверами.

— Это, знаете, как в старинной песне поется: «Цыганка гадала — надвое клала». Конечно, Шустов привык на свой аршин все мерить. Но такое, думаю, без согласия народа не сделают. А народ у нас разный. Бабка Курилка, может, и с охотой в новый дом переедет. А, скажем, тот же Игнат-бригадир хоромы свои ломать никому не позволит. Да и Сольтца, и полковника… Попробуй-ка их сдвинуть!

Помолчали.

Снизу доносилось: «Р-р-а-а-з, два-а — взя-ли-и!» И следом Кубаркины грузили бревна на машину.

Хрюкал поросенок в хлеву; где-то за спиной, на лужайке, квокали индейки.

— Дядя Сеня, — снова нарушила молчание Галя. — Я хотела вам все объяснить.

— Что «все»? — не понял Тутаев.

— Все, все! Мне ни перед кем не хотелось бы оправдываться — ни перед мужем, ни перед матерью. Мне безразлично, что они обо мне подумают. Но перед вами я хочу. Я думаю, что вы меня поймете.

— Ну что вы, Галя!

— Я так и знала! Спасибо… — Она очень волновалась и, видимо, поэтому говорила горячо и сбивчиво. — Вы тогда ловили рыбу и видели меня со Славой. Признаюсь вам: тогда была случайная встреча. Самое начало! Потом мы встречались каждый день. Вместе ходили в лес, на реку. Он даже в лабораторию ко мне приходил — поглядеть, где я работаю. Дядь Сень, если бы вы знали, какой Слава хороший! Слов нет… Вы знаете мою жизнь. Митя пьет. Пьянки его, постоянные намеки Пелагеи Ивановны, что я непутевая жена. Так все наболело! Не удержалась как-то и рассказала Славе все-все! Ничего от него не утаила! И как взял меня Митя пьяный, обманом. И как мне не хотелось выходить за него замуж, до конца тянула со свадьбой. И как не раз пыталась разорвать этот чертов круг — уйти от него. Может, я дура, что рассказала ему обо всем, не знаю. Но поймите, дядь Сень, накипело! С каждым разом, с каждой нашей встречей Слава становился мне все ближе и ближе. Мы бывали одни… Ну, совсем одни! И он ни разу пальцем меня не тронул. Говорит: «Галя! Я люблю тебя. Я был женат. У меня, говорит, были женщины и до жены и после. Но клянусь, говорит, никогда в жизни еще не было мне так хорошо, как с тобой». Я ему и говорю: «И мне тоже». Бывало, с работы домой идти не хочется: опять пьяный Митька, опять стирка, то да се. Если б не девочка, так бы и сидела в конторе. Ночь наступает, так для меня пытка, бывало. Он придвигается, а от него винным перегаром за версту песет. А как стали мы встречаться со Славой, так я бегом готова домой бежать. Не верите? Ей-богу!

Видимо, молчание его она приняла за сомнение и потому спросила: верит ли он? Тутаев не успел ответить на ее возрос, даже не успел кивнуть головой: она поспешила успокоить его. Но это «ей-богу!» мало его успокоило. «А не является ли все это чистой фантазией? Не мечта ли это? Не вычитала ли она всю эту историю из книжек?»

Семен Семенович искоса глянул на свою собеседницу. Лицо Гали было спокойно.

— Я решила навсегда порвать с Митей, — продолжала Галя задумчиво и тихо: видно, все, что она говорила, давно продумано ею. — Я понимаю, что это нелегко. j Ведь я уходила и раньше. Всякий раз, забирая Валю, я думала: все, больше к нему не вернусь. Но со временем сердце отходило… Я измучилась, издергал он меня. Перестала верить, что когда-нибудь смогу снова петь, улыбаться, быть счастливой. Слава вернул меня к жизни. Он подал мне надежду. Как-то я обмолвилась, что заочно учусь в институте и скоро должна поехать на сессию. Он обрадовался и говорит: «Галя, вот тебе ключ от моей квартиры. Приезжай в любое время дня и ночи, как в свой дом. Может, я снова уеду на съемки, так ты заходи, располагайся, живи. Хочешь, одна приезжай, хочешь, с дочкой. Обещаю: до свадьбы я тебя не трону! Разведешься с Митькой, распишемся, как положено, свадьбу сыграем».

— Славка клялся, что он противник свадеб, — пошутил Тутаев.

— А тут сам об этом заговорил. Даже обещал помочь мне перебраться к матери. Но я не хочу, чтобы он был замешан в этой истории. Вот они уедут, и я уйду. Я совсем другая стала — сильная. И все это сделал Слава. Вон он ждет уже меня.

Галя кивком головы указала вниз.

Посреди косогора, по дороге, ведущей к мостку через реку, шел Славка в спортивном костюме, с полотенцем на плече.

— Ну, я пошла, дядь Сень! — Галя встала, одернула сарафан. — Вы не осуждаете меня?

— Не за что, Галя.

— Я так и знала.

Она помахала Славке рукой и, радостная, побежала вниз.

В середине июля зной одолевает все живое. Меркнут, сжигаемые солнцем, цветы на косогоре; трава становится серой, жесткой. Отцвели, пожухли ромашки; почернели фиолетовые головки кашек, и лишь белые шапки медуницы у самой реки колышутся на ветру.