А на этот раз на Митьку словно бы «нашло».

Усадив рядом с собой Галю, он натянул вожжи, огрел кнутом коренника и пошел погонять: «Но! Но-о!»

Лошади подхватили и понеслись.

Подпрыгивала на колдобинах двуколка, тарахтели, ударяясь друг о дружку, бидоны, шелестели листьями придорожные дубы и березы, что-то кричала Галя, но Митя ничего не слыхал и не видел: он без удержу понукал и нахлестывал лошадей. Давно уже позади остались и водонапорная башня, и ветлечебница, возле которой была своротка на Коммунальную — на ту самую улицу, где жила Галя, — а лошади все мчались и мчались во весь опор.

У Погремка Митька осадил лошадей, свернул в овражек.

Солнце уже село; из леса выползал туман. Оставляя следы на росном лугу, повозка покатилась вдоль овражка, поросшего мелколесьем. Наконец лошади уткнулись мордами в курчавый дубняк, который шатром смыкался над все сужающимся овражком, уткнулись и встали.

Митя подхватил Галю на руки, как он делал это и там, на заводе, снимая с повозки, и понес ее к кустам. Галя думала, что он шутит. И лишь когда он, распластав ее на траве, стал целовать, лепеча что-то нечленораздельное, она поняла, что он пьян…

С того дня Галя стала густо пудрить свое милое личико, а Митька, садясь вместе с отцом за стол, фыркал и самодовольно улыбался чему-то.

Прошел месяц-другой. Пудра уже не была в состоянии скрыть того, что произошло в тот вечер в Погремке.

И однажды, все так же глупо улыбаясь, Митька за обедом сказал отцу:

— Батя! А я женюсь.

На Михайлов день, когда играли свадьбу, Галя была уже на пятом месяце беременности. Поэтому решено было справлять свадьбу без всяких обрядов и песен.

Тихо справляли.

Оттого-то Митькина свадьба и не запомнилась людям.

— Итак, все, товарищи! В шестнадцать ноль-ноль — первый прогон. Прошу не опаздывать.

Серафим Леопольдович захлопнул тетрадочку в синей обложке и устало приподнялся из-за стола. Засуетились и бабы, поднимаясь и направляясь к выходу. Следом за ними, уточнив кому что требовалось, заспешили с террасы и актеры.

Остались только помощники режиссера, среди них и директор картины.

Серафим Леопольдович снял очки, вынул из нагрудного кармана клетчатый платок и принялся не спеша протирать стекла. Без очков лицо его теряло значительность. Подслеповатые глаза щурились, явственнее проступали морщины на щеках и возле рта. Смотря на него, трудно понять: откуда столько энергии в этом пожилом, щупленьком человеке? На съемочной площадке это полководец, генерал! А сейчас, оставшись без очков, он казался благообразным, чистеньким старичком, который устал от каждодневной суеты.

— Что, дорогой Семен Семенович, пришли полюбоваться своим домом?

— Да вот пришел… — отозвался Тутаев.

— Ну-ну! В таком случае пойдемте, покажу! — Привычно оживляясь, Серафим Леопольдович надел очки. — Прошу! Прошу!

Тутаев переступил порог. Следом за ним — Серафим Леопольдович и его помощники.

Вся изба, рубленная из отборных сосен, словно бы светилась внутри. Блики солнца, перекрещенные переплетами рам, лежали на полу, на тесовых переборках, отделявших спальню и кухню от главного зала. Во всю длину свадебного зала стоял такой же простой, сколоченный из досок стол, какой уже видел Тутаев на террасе. В углу комнаты на тумбочке красовался телевизор: не то «Рубин», не то «Темп-7» — с большим экраном и белыми кнопками переключений. На стенах висели Почетные грамоты, какие-то семейные портреты: видимо, обстановка готовилась для съемок.

— Прошу сюда! — Серафим Леопольдович тронул Тутаева за рукав.

Семен Семенович заглянул на кухню.

Кухня была оборудована на манер городских: холодильник, газовая плита, мойка для посуды.

— Чудесно! — вырвалось у Тутаева.

Серафим Леопольдович был польщен похвалой.

— Искусство должно заглядывать в будущее, — заговорил режиссер. — Оно должно звать людей вперед. Воспитывать у них вкус. Вы согласны со мной?

— Несомненно.

— В русской литературе прошлого немало написано о деревне — продолжал Серафим Леопольдович. — Некрасов, Успенский, Бунин… Что ни книга — все одно и то же: голод, невежество, идиотизм деревенского быта. Да что греха таить! Загляните в книги теперешних писателей: и в них — все то же. Что за люди сегодняшние колхозники! На каком жаргоне они объясняются! Как ограничены их стремления!

Серафим Леопольдович, как и большинство пожилых людей, был словоохотлив. А может, это у него и не от возраста — просто сказывается привычка. Все его дело состоит только из одного — из разговоров. С утра и до вечера: на репетициях, на холостых прогонах, во время съемки — режиссер только тем и занят, что объясняет: кому и как вести себя, как улыбаться, любить, плакать. Серафим Леопольдович, наверное, и Тутаева принял за очередной «объект», которому надо втолковывать и объяснять суть дела.

— В своей ленте мы решили широко показать новую деревню, — продолжал Серафим Леопольдович. — Смотря наш фильм, зритель все время должен думать об одном — вот как надо радоваться, любить! Я знаю: вы давно живете в деревне. Согласитесь, что вместе с ростом благосостояния сельских тружеников на селе рождаются и новые обычаи, новые взаимоотношения среди людей. Правда? Так вот: проявлением этого явится наша свадьба. Конечно, и в старом свадебном обряде были и поэтичность, и праздничность. Мы постараемся сохранить его. Но, сохраняя, одновременно соберем по крупицам и донесем до нашего зрителя и то новое, что рождено советской действительностью. Я имею в виду комсомольскую свадьбу. Молодые люди, комсомольцы, полюбили друг друга. Колхоз строит им дом. Помогает обзавестись обстановкой. Берет на себя все расходы по свадьбе. Разве мало у нас таких примеров? Так пусть же молодежь смотрит, учится любить и жить по-новому.

Тутаев слушал режиссера рассеянно. Семен Семенович весь был поглощен мыслями о доме. «Что верно, то верно, — думал он, — все сделано с размахом, со щедростью, с расчетом на широкий показ. Какие люстры! Какие шторы на окнах!.. Радиаторы водяного отопления покрашены под слоновую кость, чтобы при съемке на цвет они не выпадали из стиля».

О таком доме Тутаев мог только мечтать.

Теперь же, осмотрев его хорошенько, Семен Семенович размечтался пуще прежнего. Чудесный дом, к тому же на таком замечательном месте. Нет, он ни за что не отступится от него! Хоть остаток лет прожить бы так, как хочется: без суеты, на природе. Ему многого не надо. Старость его обеспечена. У него есть пенсия. Жили бы они вдвоем с женой вот тут в тиши. Копались бы в саду, длинными осенними вечерами читали бы книги. Летом забирали бы к себе внуков; занимались бы с ними, ходили в лес по ягоды, на реку ловить пескарей.

Эти мечты завели Семена Семеновича слишком далеко. Он так увлекся ими, что не сразу услыхал, как Серафим Леопольдович, покончивший с изложением своей программы обращался к нему с вопросом:

— Ну как, понравилась вам изба?

— Очень!

— В таком случае я вас отсылаю к директору. — Серафим Леопольдович поправил очки и обратился к миловидному юноше с рыжими бачками: — Игорь Викторович, будьте любезны. Вот товарищ…

— Тутаев, — подсказал Семен Семенович.

— Вот товарищ Тутаев, москвич, пенсионер, замечательный собеседник, хотел бы приобрести нашу избу после окончания съемок. Как вы на это смотрите?

Директор и Тутаев изучающе оглядели друг друга.

Игорю Викторовичу на вид нельзя дать и тридцати лет. Это был довольно симпатичный молодой человек с открытым лицом. Однако, несмотря на свою молодость, он уже успел обзавестись брюшком и, чтобы скрыть свою полноту, даже в жару не снимал жилета. Директорствовал он недавно. Серафим Леопольдович заметил его года три назад в Казахстане. В то лето он снимал в казахстанских степях какую-то романтическую историю из времен гражданской войны, и ему для съемок необходимо было очень много лошадей. Очень! Целый табун. Тогдашний его директор сбился с ног, объезжая в поисках лошадей ближайшие колхозы. Однако все его усилия оказались тщетны: стояла жара, и все табуны были далеко в горах.