Скворец, как и другие птицы, хорошо знал сельское кладбище. Место это не огорожено, не обнесено плетнем или частоколом. Был когда-то вокруг земляной вал, но он разрушился, сровнялся с землей. Все лето, огладывая кустарник и выщипывая мохнатую фиолетовую кашку, по кладбищу разгуливают коровы и козы.

Людям, наверное, было тут не по себе от этой заброшенности, от крестов и оград, а скворцу сельское кладбище нравилось. Под охраной акаций тут росло десятка два древних ракит. Они были настолько высоки и ветвисты, что издали их можно было принять за лесную кущу. Весной, кормясь на картофельном поле, Ворчун любил посидеть в тени ракит: отдохнуть, почистить перышки, попеть в свое удовольствие. И не только он, и другие птицы любили эти ракиты, а грачи свили даже на них свои гнезда.

Да и Егор, если ему случалось работать поблизости, любил в минуты отдыха побродить по погосту. Походит, потом вернется к трактору, достанет из-под сиденья молоток, десяток гвоздей, приколотит оторвавшиеся штакетины на заградке, которой обнесена отцовская могила; приведя все в порядок, засунет молоток за голенище сапога, сядет на ближайший холмик и сидит.

Скворец смотрел с высоты на людскую толпу, направлявшуюся за околицу, и какое-то грустное предчувствие тревожило его. Была ли это тоска по Егору или беспокоили воспоминания о прошлом — не мог он сказать точно.

Ворчун любил сиживать тут, над куполом церкви, на обитом жестью кресте. Когда-то, в пору его молодости, это было самое высокое место во всей округе.

В пору его молодости Залужье мало чем отличалось от других окрестных сел. Низкие, мрачноватые избы, крытые почерневшей от времени соломой, жались вдоль косогора. Село разбросано было чуть ли не на три версты — от устья Сотьмы до Митиной отмели на Оке. Избы стояли вразнобой, одной улицей — места много, порядку мало.

Теперь хоть несколько и поубавилось изб в Залужье, зато вид у них стал совсем иной. Крыты они шифером или железом; над каждым домом высятся телевизионные антенны. Возле колхозных ферм понастроили каких-то башен, и каждая из них — чуть ли не с колокольню.

Однако церковь оставалась любимым местом скворца. Особенно хорошо здесь бывало в июне, на закате. На земле уже сгущаются сумерки; туманом покрыло речку, и только церковный крест еще освещен последними лучами заходящего солнца. Как бы стремясь продлить день, скворец взмывал вверх, садился на самую вышнюю точку креста, лицом к солнцу, и сидел, пока на западе, за Сотьмой, не погаснет заря. Он пел, прославляя уходящий день, радуясь тому, что завтра наступит новый, более ясный, более счастливый день.

Скворец всегда и все делал с радостью: пел, летал, хлопотал, обихаживая скворечню, кормил птенцов. Именно поэтому он не мог сидеть долго на одном месте.

И теперь, посидев минуту-другую, Ворчун полетел. На какое-то время, пока он парил над влажной, разморенной майским теплом землей, к нему снова вернулось былое ощущение радости и полноты жизни. То опускаясь до самой земли, то взмывая вверх, скворец пролетел в стороне от людской толпы, несшей на руках Егора, и опустился на землю в сотне метров впереди процессии. Подражая людям, Ворчун пошагал, раскачиваясь с боку на бок. Дорога была неровная, идти было трудно. Он то и дело подлетал, перепрыгивая через лужи, и снова шагал с полным сознанием того, что он тут не посторонний.

Наконец ему надоело выхаживать одному впереди: он перелетел с дороги на непаханое поле и стал кормиться. Ворчун подкрепился, и, как только уханье медных труб раздалось рядом, он поспешно взлетел, сделал круг над зеленым островком кладбища и сел на старую развесистую ракиту, в тени которой любил отдыхать Егор.

Неподалеку от этой ракиты была отрыта глубокая яма. Влажная коричневая земля выброшена на одну сторону, а по другую сторону ямы, где стайкой сновали малыши, стояла чудная тренога, вроде Егорова верстака, за которым он строгал.

Жужжали пчелы — старая ракита цвела. Каждый сучок ее, каждый побег увешан был сережками цветов. В воздухе летала желтоватая пыльца, и пахло медом и горьковато-приторным запахом молодых, клейких листьев.

Смолкли трубы. В молчании Егора поднесли к яме, опустили с рук на верстак. Среди людей, со всех сторон обступивших яму, произошло какое-то движение: разбирались, кто и где должен встать. Ребятишек оттеснили, и они, подобно скворцу, взобрались на соседние ракиты.

В тишине снова зазвучали глухие, малопонятные скворцу слова. Ворчун понимал только одно: все на разные лады склоняли имя хозяина: «Спи спокойно, дорогой наш Егор Васильевич!», «Егор любил землю, любил труд. Эту любовь он завещал нам».

После речей все стали подходить к Егору прощаться: Федор, Наташа, потом сыновья… Одни припадали к белому покрывалу, другие прикладывались к щекам Егора, заросшим щетиной. Кое-кто, не сдержавшись, плакал.

Егор лежал, безучастный к их ласке. Его строгое, отрешенное от всей этой суеты лицо было спокойно; его большие натруженные руки лежали поверх белого покрывала. Весь его облик как бы говорил: ну что вы убиваетесь, плачете? Я хорошо потрудился на этой земле. Видите, как я спокоен, покидая этот мир.

Последней подошла проститься Дарья. Сыновья — Иван и Анатолий — поддерживали ее под руки. Дарья припала перед хозяином на колено, погладила Егорово лицо, руки; что-то хотела сказать, но не удержалась — резкий надрывный крик ее заставил всех вздрогнуть. Она уткнулась головой в белое покрывало и запричитала что-то быстро и бессвязно. Сыновья подняли ее, отвели в сторону.

Воспользовавшись этим, Герасим Деревянкин и еще кто-то из мужиков принесли крышку гроба, которая до этого стояла рядом, прислоненная к стволу ракиты; принесли и накрыли ею Егора. Герасим застучал молотком, забивая гвозди: тук-тук. И словно подхватив этот стук, завыли медные трубы. Испуганные ревом труб, с соседних деревьев взметнулись птицы. Взлетел и скворец. Но сердце подсказывало Ворчуну, что с хозяином случилось что-то неладное, что он видит его в последний раз. Поэтому скворец не полетел следом за грачами и воронами на село. Сделав круг над зеленым островком погоста, он снова вернулся на прежнее место.

Мужики опускали Егора в яму. Слышались приглушенные голоса: «Осторожней. Осторожней». Дарья, уткнувшись в платок, чуть слышно всхлипывала. Ее плечи время от времени вздрагивали. Наконец Егора опустили на самое дно. И тотчас же по тесовой крышке гроба застучали комья земли. Вторя этим глухим ударам земли, раздались звуки барабана: «бум», «бум». Снова заиграла печальная музыка.

Напуганный ею, скворец перелетел на дорогу, ведущую из села в поле. Он походил, осматривая края лужиц; попил воды, запрокидывая голову. На дороге попались ему два или три червя-дождевика, но он копнул их лапой, а есть не стал — не хотелось. Вспомнилось ему, что еще прошлой весной вот в эту же пору, в мае, ехал Егор в поле, а Ворчун, как всегда, сопровождал его. Скворец, как ни странно, нисколько не боялся Егоровой машины; он то и дело садился и взлетал, обгоняя Егора; пролетая, вился над кабинкой, а Егор улыбался и махал ему шапкой…

Ворчун не заметил, как с кладбища на дорогу повалил народ. Бежали малыши, шли ребята с медными трубами, мужики и бабы. Скворцу не терпелось глянуть, что стало с ямой, на дно которой опустили Егора. Вспорхнув с дороги, он пролетел над толпой, гуськом растянувшейся вдоль всей лужайки, и скрылся в тени зеленеющих ракит. Он без труда отыскал дерево, возле которого была отрыта яма. Скворец сел на ветви пониже и осмотрелся. Никакой ямы под деревом не было. Высился невысокий холм, весь закрытый живыми цветами.

Люди разошлись: трубачи и малыши побежали домой, а старики и старухи разбрелись по кладбищу. Тени их мелькали вдали, меж покосившихся крестов. Возле Егорова холмика, на поляне, истоптанной сотнями человеческих ног, уже разгуливали вороны: каркали, дрались, отнимая друг у дружки добычу. Ворчуну эти птицы были противны из-за их спеси и вечной вражды; однако, преодолевая неприязнь, он опустился на землю, в самую середину их стаи.