— А вы не перетруждайте себя, — заметил Тутаев. — Вы ж отдыхать сюда приехали.

— Какой тут отдых! Мужики перепились вчера, храпят, а я глаз сомкнуть всю ночь не могла. В голове стучит, давление, знать, подскочило. То ли дело на курорте! Мне всегда соцстраховскую путевку давали, со скидкой. Я любила на юг одна ездить, без мужа. Спокойно, и все ухаживают за тобой. Я, знаете, за месяц на пять кило поправлялась. А тут за два дня похудела так, что юбка уже не держится…

— Зато мышцы крепнут, — пошутил Тутаев.

— В нашем возрасте не до мышц. — Мария Михайловна не приняла его шутки. — Анна Павловна в лес ушла?

— Да.

— Завтра и я с ней пойду. Я такие ягодные места знаю — за утро можно целое ведро земляники насобирать.

— Возьмите и меня за компанию.

— Милости просим, Семен Семенч! — Мария Михайловна, как и тетя Поля, была словоохотлива. — Не проснулись мужики-то мои?

— Не слышно.

— А мама убежала?

— Убежала.

— И я побегу! Восемь, наверное, есть?

— Есть.

— Вчера заглянула в ларь, думала: там овес для кур ссыпан, а в нем полно бутылок. Сотня, а то и боле. Не могу терпеть бесхозяйственности! Посуду, видите ли, сдать им некогда. Возьму сейчас мешок, отнесу Василию. Вот им к завтраку и бутылка на опохмелку будет.

— Василий Михайлович мог бы на мотоцикле отвезти. Зачем же вам тяжесть такую носить.

— А ну, жди их! Я мигом сейчас! Я на ноги проворная.

Мария схватила мотыгу, пригнулась, чтоб не зацепить платком за яблоню, и, семеня, заспешила к дому.

Несмотря на болезнь и возраст, походка у Марии Михайловны и в самом деле была легкая.

После завтрака Тутаев надел чистую рубаху и отправился по делам. Вообще-то дел у него никаких не было, если не считать рыбалки и хождения в лес по грибы да по ягоды, но в последнее время у него вошло в привычку смотреть свой дом — дом, который ставили плотники посреди цветущего косогора.

Наивный и увлекающийся (в этом он был истинный поэт), Тутаев уверовал, что изба киношников будет принадлежать ему. И поэтому каждый день он наведывался к строящемуся дому.

Сегодня Тутаев еще издали заметил, что за вчерашний день дела у плотников продвинулись хорошо. Крышу они уже покрыли; обналичили окна, застеклили террасу — и дом сразу же принял жилой вид.

Это был чудесный дом! О лучшем Тутаев и не мечтал. Сосновые, хорошо тесанные бревна блестели на солнце, словно натертые воском. Серая шиферная крыша с обоих торцов обрывалась фронтонами. Фронтонные доски украшены резным коньком; и карнизы тоже были резные, и это придавало избе нарядность, изящество и легкость. Особенно нравилась Тутаеву терраса. Большие окна, филенчатая дверь, высокое крыльцо.

Весь дом был чистым, свежим и блестел, как игрушка. Любуясь им, Семен Семенович, сам того не сознавая, убыстрял и убыстрял шаги. «Правда, фундамента у избы нет, — думал он. — Забили низ фанерой, побелили — и вся недолга! Но это сущие пустяки, — тут же решил Тутаев. — Если б выложили фундамент из камня, пришлось бы повозиться с ним, разбирая. А фанеру-то мигом сиял, столбы выкопал, и луговина на месте избы так и останется нетронутой».

Плотники городили палисадник.

Митька без рубахи, в голубой майке, черной от пота, рыл ямы для столбов. Братья Кубаркины — Анатолий и Виктор — прибивали к столбам лаги, а сам Алексей Иванович шил штакетник. Палисадник еще не был готов, однако бабы уже возились под окнами избы, высаживая цветы. Перед крыльцом, на усеянной ромашками поляне красовались белоствольные березы. Еще вчера их не было: знать, посажены утром, чтоб зеленая листва их не успела почернеть и завянуть в те два-три дня, пока будет вестись съемка самого центрального эпизода — свадьбы.

Проходя мимо, Тутаев поздоровался с плотниками. Кубаркины отозвались ему, а Митька не оторвался от дела, будто не слыхал приветствия. Семен Семенович не обиделся: он знал совестливый характер Митьки и, не желая его испытывать, не остановился, а спокойненько пошагал дальше, к крыльцу.

С террасы доносился резкий, характерный голос Серафима Леопольдовича. Услыша этот голос, Тутаев заспешил в дом. Ступени крылечка были поделаны из свежеструганных березовых горбылей. Они поскрипывали и пошатывались, когда будущий хозяин дома наступал на них, поднимаясь на крыльцо. Это, конечно, непорядок, но из-за такой мелочи, ей-богу, не стоило расстраиваться. В избе главное — сруб и крыша, успокаивал самого себя Тутаев, а на ступеньки он всегда достанет красного дерева, сосны.

Дверь на террасу была открыта. Посреди террасы стоял большой, грубо сколоченный стол. С торца его, лицом к двери, сидел Серафим Леопольдович, а по обе стороны, на скамьях, — артисты. Были тут и настоящие, профессиональные актеры, и колхозники, приглашенные сниматься в массовых сценах. Среди них больше всего было пожилых женщин, а то и вовсе старух. Всех их бригадир на время освободил от работы в хозяйстве.

— Для жениха и невесты, — говорил Серафим Леопольдович, — у нас убранство есть. Но для массовых сцен, само собой разумеется, у нас одежды не припасено. Да и вряд ли надо припасать — пропадет местный колорит. Так вот, дорогие мои, у меня к вам большая просьба: перетряхните, пожалуйста, свои сундуки. Все, что у вас сохранилось из старой одежды: поневы, бусы, серьги, накидки, кушаки, — все несите сюда. Я и вот мой помощник, Игорь Викторович (он кивнул в сторону директора картины), посмотрим все и затем уже дадим указание, кому и в каком убранстве являться на свадьбу.

— Мы не рязанские! У нас бабы понев не носили! — отозвалась Лидия Тележникова. — Наши ходили в шушках. Только давно это было. Теперь, поди, и шушунов днем с огнем не отыщешь.

— Есть! Остались! — зашумели старухи.

— Значит, остались?! Отлично! — Серафим Леопольдович поднял обе руки вверх, призывая всех к вниманию. Жест этот был для него привычным: он всегда махал руками во время съемок. Увидев его белые руки, все разом смолкли. — Теперь два слова о самом главном… — Серафим Леопольдович поправил очки, взял со стола какую-то тетрадку в синей обложке, полистал ее. — Я имею в виду самую свадьбу. Вот послушайте, как об этом сказано в сценарии. — Он склонился над тетрадкой и стал читать: — «Полдень. С экрана глядят на зрителя белые солнца ромашек. Посреди цветущей поляны — новый дом. Кортеж из трех машин, украшенных цветами, останавливается перед домом. Из первой машины выходят жених и невеста».

— Э-э, не так, сынок! — перебивает Серафима Леопольдовича бабка Курилка. — По-нашему, молодые должны ехать в разных повозках. В одной нельзя, грех. И в церковь ехали так: жених с дружкою на своей телеге, а невеста с подружками — в своей. Вот, бывало, катят с гиканьем, свистом. Подкатили к дому невесты, а тут — мужики. Палку — раз! — в ноги дружке: значит, давай выкуп. Дружка вином их поит. Ну и пропускают его. Входит он в дом, а невеста, уже убранная, за столом сидит. Да! Сидит-то сидит, только по обе стороны ее — стража: мальчики по одну сторону, бабы — по другую. Тут, значит, опять, как это у вас в книжечке написано, теянтер начинается. Дружка им и говорит… — Курилка потерла ладонью лоб. — Совсем все из головы выскочило… Складные присказки были. Убей, не помню.

— Я помню! — встряла Ефросинья Котова. — Помню мою свадьбу. Я вот так сижу, наряженная. — Фрося подобрала руками юбку и вскинула голову, показывая, с каким видом она сидела в ожидании жениха. — Да-a, вдруг являются. А дружкою у моего Петровича был сосед его — Мишка Зазыкин. Ну, тот шустер был на выдумку. «Зачем вы тут сели?» — спрашивает он у моей стражи. «Давай денег — встанем», — говорят ему ребятишки. «За что?»— «Мы лапти плели невесте». Михайла одарил их деньгами, и они встали. Он — к бабам. А те — свое: «Мы шили на невесту, иголок много переломали». Дружка и у них выкупил места. Потом приволокли войлок, усадили меня на него, а под правую ногу мерку с овсом поставили. Нэп был. Мужики веселые были.

— Все это хорошо, — перебил Фросю Серафим Леопольдович, — но к нашей ленте это не имеет никакого отношения. Итак, прошу вас дослушать сцену до конца. — И он снова уткнулся в книжицу. — «Кортеж из трех машин, украшенных цветами, останавливается перед домом. Из первой машины выходят жених и невеста. У берез, растущих возле крыльца, их радостно встречают колхозники. Все ярко одеты. Из сеней выходят Мария Егоровна и дед Игнат. Егоровна держит расшитый рушник. На нем берестяная солонка с солью. На заскорузлых ладонях колхозного сторожа — каравай хлеба.