буржуазным духом, чем у самого последнего сочинителя воде

вилей.

Четверг, 27 декабря.

< . . . > Удивительно отсутствие у Золя душевного целомуд

рия. В «Радости жизни» он со всей точностью описал агонию

своей матери *. Я понимаю, если о подобном личном горе рас

сказывается в дневниках, в посмертных изданиях; но включать

это в счет строк, за которые платит газета, — нет, это выше

моего понимания.

Суббота, 29 декабря.

Если я вновь обретаю моего брата в сновидениях, то это

всегда случается во время поездок по железной дороге, и во

сне я тут же теряю его на каком-либо вокзале, в городах, ко

торые мы проезжали в былые времена, и никак не могу его

найти, снедаемый ужасной душевной тревогой.

Понедельник, 31 декабря.

Весь конец этого года моей духовной отчизной были столо

вая и маленький рабочий кабинет Доде. Здесь я находил у му

жа — живое и сочувственное понимание моих мыслей, у же

ны — полное любви и преданности уважение ученицы к учи

телю, и постоянную ровную дружбу, без взлетов и падений, —

у обоих.

ГОД 1 8 8 4

Вторник, 1 января.

Сегодня, 1 января 1884 года, я не сообразил напроситься

на обед к принцессе, супруги Беэн — в Риме, а Ниттисы — в Не

аполе,— вот я и оказался обречен обедать наедине с самим со

бой; чтобы меньше чувствовать свое одиночество, я, в довольно

грустном настроении, уже собрался было пообедать в ресторане,

как вдруг пришли супруги Доде и, сжалившись надо мной, уве

ли меня к бабушке и дедушке *, — а там меня встретила целая

стая маленьких девочек, старых нянюшек в туренских чепцах,

аромат наваристого бульона, смешанный со слабым благоуха

нием турецких курительных свечек, — уютный домашний очаг,

хлебосольный и романтичный.

Среда, 16 января.

Меня навестил Золя.

У него вид и все повадки опытного торговца рукописями.

Он брюзжит по поводу того, что строка колонки в «Жиль Бла-

се» на четыре буквы длиннее, чем в других газетах... Словом,

именно по этой причине он и продал свою рукопись Дюмону

за двадцать тысяч франков, ибо из-за упомянутых четырех букв

в его романе оказалось бы всего восемнадцать тысяч строк...

А сейчас — газета может идти на какие угодно сокращения, его

это не касается... все равно он получит свои двадцать тысяч

франков.

Он беспокоится по поводу романа «Крестьяне» *, над кото

рым должен сейчас работать. Ему бы нужно было провести ме

сяц на ферме в провинции Бос, если только он получит реко

мендательное письмо от богатого землевладельца к его арен

датору, — письмо, предупреждающее о том, что к нему приедут

328

муж с женой — больной женщиной, нуждающейся в деревен¬

ском воздухе... «Понимаете, две кровати в комнате с выбелен

ными стенами — вот все, что нам нужно... И, конечно, столо

ваться у арендатора... Иначе я ничего не узнаю...»

«Железная дорога» * — роман об одной станции, полной дви

жения, и монография о человеке, живущем среди этого движе

ния, и какая-то жизненная драма, — этот роман сейчас еще

ему неясен...

Ему больше улыбается писать что-то связанное с забастов

кой на угольных рудниках * и начинающееся с убийства бур

жуа, зарезанного на первой странице... Потом суд... одни приго

ворены к смертной казни, другие — к тюрьме... И среди судеб

ных прений он начинает серьезное и углубленное исследование

социального вопроса.

В одном письме к Жорж Санд * мой друг Флобер говорит,

что я озабочен лишь тем, чтобы вставлять в свои книги словеч

ки, услышанные на улице, и что он — единственный на целом

свете писатель, способный насладиться образом «брачная сень»

в «Руфи и Воозе».

Он запамятовал, что я неоднократно в его присутствии вос

хищался такими эпитетами, как « бесстрашная нагота» у Мишле,

как «мечтательное бегство» у Гюго. Забавно, что упрек этот

его перо адресует мне, — именно мне, написавшему в моих «Мыс

лях и ощущениях» — книге, которая, кстати сказать, посвя

щена ему, — что прежде всего по эпитету, именно такого рода

эпитету, какой приводит он, и распознается великий писатель.

Смешнее всего здесь то, что сам он никогда в жизни не мог

найти ни одного такого смелого, своего собственного эпитета,

а всегда пользовался пусть превосходными, но общеприня

тыми.

По поводу «Северо Торелли» *. — Человек, пишущий роман

или пьесу для театра, в которых он выводит мужчин и женщин

прошлых времен, может быть уверен, что его произведение об

речено на смерть, чем бы ни козырял в нем автор. Нельзя вдох

нуть жизнь в усопшее человечество, не вложив в него, под

плащи и хламиды, сердце и мозг современного человека; удает

ся лишь воспроизвести среду, в которой жило это человечество.

И когда по поводу того, кто это делает, я говорю: «очень боль

шой талант», я не скажу: «очень большой ум»... — Именно это

и заставляет меня усомниться в большом уме Флобера, который

написал романтическую «Саламбо» в наш век, любящий такой

взыскательной любовью историческую правду.

329

Пятница, 18 января.

Вчера, в четверг, Доде рассказывал про роман, который он

хочет написать об Академии и который предполагает назвать

«Бессмертный».

Вот его замысел. Дурак, посредственность, чья славная

карьера академика от начала до конца будет сделана, — причем

он об этом и не подозревает, — будет сделана его умницей же

ной. Между ними вспыхнет ссора, во время которой она откроет

ему жестокую правду о нем — историю возвеличения ничтоже

ства, — после чего, вероятно, по примеру своего коллеги Оже,

он бросится с моста Искусств в Сену *.

Людям смешно, когда я говорю, что любимое мое правитель

ство — это правление Людовика XV. По сути дела, никто не

замечает, что сия власть, сие правительство были законно уста

новленными, — а это что-нибудь да значит в наше время, — при

чем то было правительство, на которое нравы, философия и

литература оказывали самое гуманное влияние. Пусть и пере

спал государь с несколькими бабенками, все это лишь незначи

тельные эпизоды в здоровой, деятельной жизни нации.

Суббота, 19 января.

Ерунда, ерунда, сплошная ерунда — вся выставка Мане! *

Просто выводит из себя это фокусничанье! Любишь или не лю

бишь Курбе, но признаешь в нем темперамент художника, тогда

как Мане... — это лубочный живописец из Эпиналя *. < . . . >

Среда, 23 января.

У меня сегодня были Золя и Доде.

Большой разговор по поводу гнева литературных кругов,

разразившегося против нас троих с удвоенной силой, — мне ка

жется, это несколько испугало их, чуть встревожило угрозой их

материальным интересам. «Вы слышали, что рассказывала на

днях за обедом госпожа Шарпантье? — вскричал Золя. — В Ака

демии все встали с мест, чтобы аплодировать тираде Палье-

рона *, все встали!..»

Ну и что же? Если бы точно такой выпад имел место сорок

или пятьдесят лет назад против романтизма и Гюго, произошло

бы то же самое. Что до меня, то я рассматриваю этот приступ

бешенства как предсмертную, последнюю судорогу Вечно пре-

330

красного. Кроме того, есть весьма утешительное обстоятель

ство, а именно: во вражеском лагере не существует в настоя

щее время ни одного талантливого человека.

Золя набросал курьезный портрет Гюисманса, у которого и

его семейные обязанности, и рукописи, и замыслы — все упоря

дочено, для всего заранее отведено определенное время, все, так

сказать, бюрократизировано. < . . . >