319

Тургенева в Буживале: «За свою жизнь я видела слишком мно

го стариков, слишком много покойников» *.

До сей поры я не испытывал особо большого интереса к

Роллин а. Он казался мне то слишком мрачным, то слишком уж

божьей коровкой. Но сегодня он покорил меня музыкой, напи

санной им на несколько стихотворений Бодлера. Поистине эта

музыка передает их с глубочайшей проникновенностью. Не

знаю, как оценили бы ее музыканты, но я твердо знаю, что это

музыка поэта и что она говорит сердцу писателя. Невозможно

лучше выделить слова, дать им лучшую оправу, достойную их

красоты; услышав ее, вы словно ощущаете толчок, на который

в вашей душе отзывается все то, что делает вас литерато

ром.

Странное впечатление производит этот Роллина, то и дело

встряхивающий своими черными волосами и похожий на ма

ленького, болезненного вида крестьянина, с тонким дергаю

щимся лицом. Он прерывает свою музыку злобными тирадами

по адресу жены, нисколько не стесняясь нас, чужих людей. Он

передразнивает оскорбительный тон, каким назавтра после

свадьбы она спросила его по поводу долга, сделанного им, чтобы

напечатать его первую книгу: «Это безвозвратный долг, прав

да?» Он описывает нам, как она с «враждебным видом» сидит

«скорчившись» возле него, мешая ему работать; и на мгновение

мне показалось, что он нам воспроизводит ад домашней жизни,

описанный мною в «Шарле Демайи».

Пятница, 15 июня.

<...> Ах, каким замечательным литературным типом по

служила бы г-жа Камескас, жена префекта полиции, для ро

мана о политических деятелях нашего времени! Она уморитель

на со своей театроманией! Когда за обедом упомянули в раз

говоре имена двух реально существующих людей, она сказала:

«Это имя — из пьесы, которую ставят в Амбигю, а вот это —

из пьесы, идущей в Жимназ». И когда я заметил, что сейчас в

театрах не играют, что они закрыты, она с каким-то даже воз

мущением отпарировала: «Да будет вам известно, сударь, что

есть еще четырнадцать других, которые открыты».

Суббота, 16 июня.

Бесчисленные планы человека редко завершаются удачей,

в них есть что-то общее с рыбьей икрой: из миллионов икринок

лишь несколько десятков удачливы.

320

Понедельник, 18 июня.

Многократное пробуждение среди ужасающей темноты, с

чувством усталости от омерзительной жизни.

Четверг, 21 июня.

Днем у Золя, в Медане, с супругами Доде и супругами Жур-

ден. Прогулка в лодке; было приятно смотреть на Доде, когда

он, лихо налегая на весла, оглашал берега матросскими пес

нями, охваченный тем забавным опьянением, в которое его по

вергает природа. Золя, тот, сидя в своей «Нана» с Алексисом,

неуклюже гребет, ворочаясь, словно толстая мокрица, суетли

вый, неловкий, как всегда, когда ему нужно сделать физиче

ское усилие. Самое большое для него удовольствие — время от

времени выкрикивать со смехом, приоткрывающим уголок рта:

«Кто читал «Нориса»? О Норис, Норис!» — «Норис» — это

роман, который Кларети печатает в «Фигаро».

Четверг, 5 июля.

Сегодня, возвратившись из Шанрозе после трех дней работы,

Доде раскрылся передо мной, излил свою душу и рассказал

о романе, который сейчас пишет *. Это история одного сожи

тельства, — история его связи и разрыва с Зеленым Чудовищем, любовницей Банвиля, Надара и всей богемы.

То, что он рассказывал мне на ходу, попыхивая своей ма

ленькой обгоревшей трубкой, показалось мне отлично приду

манным и отлично построенным... И все же — всегда это все

же — на мой вкус, слишком много у него людей, действующих

лиц, слишком запутаны события. Самому мне этот роман пред

ставляется романом с двумя героями, или чем-то вроде этого,

наподобие «Манон Леско», чьим вторым изданием XIX века он

является.

В этой своеобразной импровизации, где было рассказано и

разыграно его будущее произведение, меня поразила и обрадо

вала одна вещь: его исследование, которое до сей поры было

всего лишь приятным, пытается подняться до уровня значи

тельного, сурового, безжалостного исследования. В этой книге

будет сцена разрыва, величайшей красоты.

Сейчас мой маленький Доде напоминает спрута, который

своими щупальцами старается всосать в себя все, что есть жи

вого везде и всюду в этом огромном Париже, и он растет, ра-

21 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

321

стет... тогда как Золя, в своем меданском заточении, как будто

все уменьшается.

Суббота, 7 июля.

Меня одолевает вечная забота о том, чтобы не исчезнуть

после смерти, чтобы пережить самого себя, оставить в образах

свое я, свой дом. К чему?

Вторник, 10 июля.

Выставка Ста Шедевров *.

Величайший художник современности — пейзажист: это

Теодор Руссо. Почти бесспорно, что Рафаэль выше Энгра; не

вызывает сомнения в то, что Тициан и Рубенс сильнее Дела

круа. Но вовсе не доказано, что Гоббема лучше писал природу,

чем Руссо.

Четверг, 12 июля.

Только что завтракали у меня супруги Доде с детьми. Я про

чел им несколько записей из моего «Дневника»; они были, по-

видимому, искренне поражены тем, что страницы эти, посвя

щенные умершему прошлому, дышат живой жизнью *. <...>

Суббота, 25 августа.

Во время Осады я проводил долгие часы за пределами Па

рижа, — погруженный в мечты, возвращавшиеся почти еже

дневно. Я изобретал средство, которое заставляло улетучиться

из воздуха весь водород, и этот обжигающий воздух ста

новился непригодным для человеческих легких. При помощи

того же химического состава я мастерил двигатель для летаю

щего стульчика, который заводился, как часы, на сутки. Можете

себе представить, какую бойню среди пруссаков я устраивал с

поднебесья, причем все новыми, необыкновенными способами.

И вот что забавно: в созданиях моей фантазии было что-то от

галлюцинации, как в тех маленьких историях, которые приду

мывают дети и потом разыгрывают в одиночестве, где-нибудь

в темном уголке комнаты.

Теперь, после угрожающей статьи, напечатанной в немецкой

газете *, мною вновь овладели эти кровожадные мечты.

Понедельник, 27 августа.

< . . . > Будь я молодым, я мог бы написать смелую книгу под

таким названием: «Вещи, каких никто еще не публиковал».

322

Пятница, 7 сентября.

Религиозный обряд у гроба Тургенева * заставил сегодня

выйти из парижских домов целый мирок: людей богатырского

роста, с расплывчатыми чертами лица, бородатых, как бог-

отец, — подлинную Россию в миниатюре, о существовании ко

торой в столице и не подозреваешь.

Там было также много женщин — русских, немок, англи

чанок, почтительных и верных читательниц, явившихся прине

сти дань уважения великому и изящному романисту. <...>

Пятница, 21 сентября.

«Памятник романисту? — воскликнула принцесса по поводу

статуи Дюма-отца * и добавила: — Да ведь он даже не был чле

ном Академии!» В этой фразе выражено все ее презрение к ро

манистам, все ее презрение к любому образованному человеку,

если он не академик.

Воскресенье, 23 сентября.

Здесь милые молодые женщины назвали меня в шутку Ла

комкой. Это прозвище, увы! быть может, в некоторой степени

мною заслужено.

Суббота, 13 октября.

< . . . > Вот прием, слишком часто повторяющийся у Золя:

герой книги сам выкладывает все о себе, сам о себе говорит во

всеуслышание.