бранью.
Как вдруг эта женщина подходит ко мне и говорит: «Ах, это
вы, Эдмон? Я сначала вас и не узнала. Только по голосу дога
далась, что это вы». Ласково улыбаясь, она взволнованно гово
рит мне о прошлом, о моем брате, о Сен-Викторе, хвалит мои
книги, которые она читает с таким удовольствием. То ли она и
не читала последней книги, то ли она хорошая притворщица,
и так остроумно показала мне, что будто бы не узнала себя
в ней?
А все-таки грустно встретиться после двадцатилетней раз
луки: словно находишь труп своих воспоминаний. < . . . >
Вторник, 23 мая.
«У Гюго есть мысли по любому вопросу», — сказал кто-то у
нас за столом. «Да не мысли! Только образы», — заметил Бер
тело. <...>
Пятница, 26 мая.
Сегодня или вчера мне исполнилось шестьдесят лет?
Вторник, 6 июня.
Нынче вечером госпожа Доде прочла мне несколько заметок
из дневника, куда она записывает свои впечатления вот уже три
года. Это произведение литературы * — изящное, отточенное,
изысканное, имеющее, быть может, тот недостаток, что оно
слишком литературно и, пожалуй, не является непосредствен
ным отражением на бумаге живых человеческих чувств. Среди
этих заметок имеется рассказ о том, как я читал мои три послед
них романа: «Девку Элизу», «Братьев Земганно», «Актрису
Фостен». Госпожа Доде читает мне этот рассказ, вернее, начала
читать и вдруг останавливается и не хочет продолжать. < . . . >
Среда, 14 июня.
При взгляде на неподвижные узоры ковра его охватывала
печаль. Ему хотелось видеть на ковре переливающиеся краски,
движущиеся отблески. Он пошел в Пале-Рояль и купил за боль-
20 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
305
шие деньги черепаху. И был счастлив, когда это живое пятно
двигалось, поблескивая, по его ковру.
Но через несколько дней сияние рогового панциря начало
казаться ему тусклым. Тогда он отнес черепаху к позолотчику,
и тот покрыл ее позолотой. Движущаяся позолоченная игрушка
сильно его занимала, пока вдруг ему не пришла в голову мысль
отдать черепаху ювелиру, чтобы тот вставил ее в оправу. Пан
цирь инкрустировали топазами. Он был в восторге от своей вы
думки, — но от инкрустации черепаха умерла.
Оригинала, придумавшего все это, привел ко мне сегодня
Эредиа. Это молодой Монтескью-Фезансак; * для визита ко мне
он надел штаны, сшитые из пледа какого-то шотландского
клана, и даже заранее настроился ad hoc: 1 литературный чу
дак, немного не в своем уме и при этом обладающий высшей
утонченностью вымирающих аристократических родов.
Суббота, 24 июня.
В последние дни газеты много пишут о моем завещании: *
у меня такое чувство, словно я сам себя пережил. <...>
Четверг, 6 июля.
Сегодня я провел день в Медане, у Золя, с четою Доде и с
четою Шарпантье. Золя купил огромный участок земли, на ко
тором он распорядился произвести новые посадки и прорубить
целую сеть мелких просек, так что владение его стало похоже
на десертную вазу французского каннамелиста *.
У Золя утомленный вид, и я впервые заметил в его черных
волосах лысину — точь-в-точь тонзура монаха.
Целый день моросит косой дождик, и мы сидим взаперти в
кабинете, не показывая носа наружу.
Как всегда, нервозность Золя проявляется в какой-то беспо
койной озабоченности. Он недоволен романом, который пишет.
«Слишком много там торгуют полотном и ситцами» *. Прежде,
пока он не начал работать, ему казалось, что роман будет инте
реснее.
К тому же, помимо его воли, недавний сокрушающий успех
отравил все его будущее творчество. И с глубоким вздохом у
него вырываются слова: «По зрелом рассуждении, мне больше
1 Соответственно случаю ( лат. ) .
306
не написать книги, которая так потрясла бы читателей, как
«Западня», и так разошлась бы, как «Нана»!»
Возвращаясь домой, я подумал, что семья может обойтись
без детей в парижской квартире, но не в загородном доме: при
роде требуются детеныши.
Пятница, 14 июля.
Задумайте, как я, учредить пенсию в шесть тысяч франков
для десяти одаренных литераторов, отвергнутых Академией *.
Принесите в жертву этой идее многое — стремление к семейной
жизни, желание видеть в час смерти у своего изголовья такую
женщину, как мадемуазель Аббатуччи, которая окружила бы
вас заботой и нежностью. И наградой вам будет статья в какой-
нибудь газетенке, где вас объявят ловкачом, статья Валлеса *,
где вас сравняют с Фенер у, статья Армана Сильвестра, где этот
вонючий новеллист будет издеваться над вами.
На днях я сказал об Эредиа, у которого сквозь невнятное
бормотание прорывается слово оглушительной силы: «Это фей
ерверк, попавший под дождь».
Суббота, 15 июля.
На обеде у де Ниттисов, посреди общей беседы, я вдруг
слышу, как маленький Жак говорит сидящему рядом с ним
мальчугану: «А как же плотность воды?»
Вот нынешнее поколение детей. Их забавляют, их интере
суют теперь только научные, химические либо физические иг
рушки, доступные их детским умам. Волшебные сказки или при
ключения Робинзона больше уже ничего не говорят им. Боюсь,
что это и есть симптом умирания литературы и искусства у лю
дей XX века.
Воскресенье, 16 июля.
Ко мне нагрянули милые Ниттисы. Мы провели остаток
дня втроем, разглядывая рисунки, изображающие Париж
XVIII века: маленькая женщина, печальная от того, что на од
ном глазу у нее появилась катаракта и она боится ослепнуть;
де Ниттис, еще не оправившийся от воспаления легких, и я,
с грустью думающий о том, что вот расстанусь с этими милыми
друзьями и, быть может, больше не увижу их — мысль, привыч
ная для людей моего возраста. Мы в полутьме перелистываем
прошлое Парижа, и есть что-то сладостное в соприкосновении
наших трех печальных душ, словно объединенных этими ста
рыми рисунками.
20*
307
Понедельник, 17 июля.
Отъезд в Жан-д'Эр.
Всю дорогу меня точит тревога, что я не смогу больше ра
ботать. И я думаю, что как внезапно обнаруживается недуг,
долго остававшийся тайным, так и я вдруг открою жестокую
правду: наступила моя старость, у меня нет ни жены, ни детей,
я в полном одиночестве, — я почувствую всю тяжесть моего по
ложения; всего этого я не замечаю, когда мой мозг творит и
вокруг меня толпятся образы из новой книги.
Понедельник, 21 августа.
Отъезд из Жан-д'Эр.
Три часа я томлюсь в Бар-ле-Дюк в ожидании поезда и, чтобы
как-нибудь убить время, смотрю, как мальчишки ловят уклеек
в том самом месте, где и я ловил их в детстве.
Потом я пытаюсь, хотя и безуспешно, отыскать дом, где жила
первая женщина, которую я любил в возрасте шестнадцати
лет, — она только что вышла тогда замуж, и, поднимаясь на
крутой берег, по дороге к месту клева, жаловалась на боль в
сердце и прикладывала мою руку к своей груди, чтобы я «по
чувствовал и пощупал, как оно бьется.
Суббота, 26 августа.
«У меня был друг. Он заболел — я его лечил. Он умер — я
его распотрошил». Эти слова какого-то медика XVIII века мог
бы взять Дюкан в качестве эпиграфа к своим воспоминаниям
о друге, болевшем эпилепсией *.
Суббота, 2 сентября.
Сегодня, когда я ехал в Пасси, в омнибусе напротив меня
сидела женщина — немолодая, свиноподобного типа, — того типа,
который я отметил на одном из рисунков Ватто. Эта женщина,
