Суббота, 15 февраля.

< . . . > Перед тем как написать стилистически выразительный

кусок текста, теперь мне нужно как-то взвинтиться, настроиться,

полюбовавшись красочными изделиями искусства, скажем, япон

ской вышивкой. Но как только привел себя в состояние умствен

ного опьянения, надо избегать смотреть на них, — тогда они уже

отвлекают, мешают сосредоточиться. Недавно я два-три дня не

позволял себе любоваться только что купленной вещицей.

Понедельник, 10 марта.

Сегодня закончил «Братьев Земганно». <...>

Вторник, 1 апреля.

Мне становится грустно при мысли, что я прилагаю столько

стараний, превращая мой дом в некую обитель поэта и худож

ника, и что плодами этих усилий воспользуется какой-нибудь

буржуа, которому вскоре суждено здесь водвориться.

Воскресенье, 13 апреля.

<...> Странно, я аристократ, но только я вложил в роман о

жизни народа и нежность, и сочувствие к людям из низов. < . . . > Я продолжаю утверждать, что торжественные приемы в Ака

демии — это развлечения для болванов.

Не удар, не полное поражение мозга страшнее всего для че

ловека литературного труда, но тихое слабоумие, постепенное

потухание его таланта.

Вся ценность романтизма заключалась в том, что он впрыс

нул кровь во французский язык, умиравший от анемии, вернул

ему красочность. Что же касается созданного им сонма персо

нажей, то все они насквозь фальшивы.

Вторник, 22 апреля.

<...> Ну и весна! Белые цветы магнолии свернулись и вы

зывают в моем представлении обнаженные плечи женщины, ко

торая вся съежилась на ледяном сквозняке.

268

Среда, 30 апреля.

Сегодня вышли в свет «Братья Земганно».

Пятница, 9 мая.

Нападки критиков, разумеется, бесят, но, в сущности, при

носят пользу: начинаешь работать с гневным ожесточе

нием. <...>

Воскресенье, 18 мая.

На этот раз я надеялся, что особый характер моей книги и

самая моя старость обезоружат критику. Но нет, разнос идет

по всей линии *, и Барбе д'Оревильи, Понмартен и многие дру

гие сошлись во мнении, что «Братья Земганно» отвратительная

книга и к тому же лишена какого бы то ни было содержания.

И ни один из критиков не дал себе труда заметить необыч

ность того, что предпринято мной в этой книге, мою попытку

воздействовать на читателя не любовной историей, а чем-то но

вым, внести в роман иное содержание, взамен того, какое запол

няло его с сотворения мира.

Приходится примириться с тем, что меня будут поносить

и отвергать до самой смерти, а то и несколько лет спустя.

И, должен сознаться, меня одолевает непобедимое чувство гру

сти, сопровождаемое усталостью, ощущением разбитости во всем

теле и желанием спать, забыться во сне. < . . . >

Вторник, 20 мая.

< . . . > Я замечаю в себе какое-то охлаждение к людям, непо

нятное, странное, и, однако, мое одиночество едва ли не при

ятно мне... По всей вероятности, от того, что дружеские чув

ства ко мне со стороны тех, кто меня окружает, не выходят за

пределы обычной симпатии.

Среда, 21 мая.

< . . . > Много ли насчитается театральных пьес, с развязкой,

построенной не на перехваченном письме или разговоре, подслу

шанном из-за портьеры? Выдумка современной драматургии не

пошла дальше замены письма телеграммой, а портьеры — чем-

нибудь вроде дверей уборной.

Это довольно убого, да и вся писательская работа в театре

представляется мне чем-то утомительно однообразным, вроде

кружения белки в колесе. <...>

269

Среда, 28 мая.

Льесс сказал мне, что его экземпляр «Братьев Земганно»

украшен на последней странице прелестным автографом: на

нее упала слеза молодой девушки, которой он давал читать эту

книгу.

Не удивительно ли, что наши военные неудачи создали це

лую школу батальной живописи? Во времена военной славы

Франции мы имели отдельных художников, как Верне, как

Раффе, но не целое племя баталистов, способное финансировать

свою выставку.

Как жаль, что не удалось написать «Революционный кате

хизис искусства»! До чего же забавно было бы доказать, при

слове «Рафаэль», что в той или иной картине, вызывающей все

общий восторг, по сути дела, после работы реставраторов, не

много осталось от живописи и даже от рисунка Великого Ма

стера. Но на все это потребовалось бы положить много труда,

розысков, хождений, бесед со знатоками живописной техники,

причем тут нельзя допустить ни ошибок, ни искажений. Или,

например, указать, что у фаянсового сервиза эпохи Генриха II

плохая выработка, скучная роспись, непомерно высока цена.

И таким вот образом разойтись страницах на трехстах, ни

спровергая и круша застывшие доктрины, веками освященные

восторги, теории признанных профессоров эстетики, — словом,

всю старую религию искусства, еще более косную, чем церков

ная, и еще в большей степени лишенную надежного крите

рия. < . . . >

Steeple-chase 1 Доде и Золя. Еще недавно все витрины

книжных магазинов украшал портрет одного только Золя, но

вот рядом с ним занял место и портрет Доде... < . . . >

Воскресенье, 8 июня.

Сегодня утром завтракаю наедине с Флобером.

Он сообщает мне, что его дело устроилось. Он назначен

сверхштатным хранителем библиотеки Мазарини * с окладом

в три тысячи франков, который через несколько месяцев будет

увеличен. Он добавляет, что неохотно согласился получать эти

1 Гонка, скачки ( англ. ) .

270

деньги, но что им уже приняты меры и впоследствии деньги

будут возвращены государству. Его богатый брат при смерти

и намерен оставить ему по завещанию три тысячи ливров ренты.

Эта рента вместе с литературным заработком поможет ему

встать на ноги.

Флобер, до сих пор не признававший иллюстраций, подумы

вает о том, чтоб украсить свою феерию * иллюстрациями ху

дожников, — настоящих художников, не рисовальщиков, — под

черкивает он. Его кирпично-красное лицо напоминает больше

чем когда-либо смуглые лица на картинах Йорданса, а голый

череп с зачесанной на него с затылка и старательно уложенной

длинной прядью наводит на мысль, что его далекие предки были

краснокожие.

Он доволен своей ногой. Сегодня он впервые снял повязку.

— Совершенно между нами, — говорит он. — Можете себе

представить, ни этот изощренный малый, Пуше, ни другой

здешний врач ничего не поняли в случае со мною. И только один

сосед, флотский хирург, словом, какой-то офицер санитарной

службы, придя ко мне, приподнял простыню, требовательно

стукнул меня по ноге и спросил: «Вы заплакали, когда упали,

почувствовали, как что-то словно оборвалось у вас внутри?» —

«Да, у меня было какое-то неприятное ощущение под ложеч

кой». — «Ну вот, так оно и есть! Сломана малая берцовая кость;

видите, какой отек? Это всегда признак перелома».

Целый день мы яростно спорили об эстетике.

Ровно в пять, пыхтящий, пузатенький, в светлых пантало

нах, является Золя, — прямо со скачек, где сегодня разыгры

вался Большой приз, — из своих наблюдений он, следуя моде,

сделает вставной эпизод для «Нана».

Среда, 25 июня.

<...> Дерзкое «наплевать», сказанное общественному мне

нию, — мужество, редко проявляемое писателем или художни

ком, и, однако, только тому, кто им наделен, дано создать под