давняя история, — мой брат Абель, как истый уроженец Лота

рингии и истый Гюго, отличался широким гостеприимством. Он

почитал за счастье угощать всех и каждого. А делал он это в

маленьком кабачке, недалеко от Мэнской заставы. Представьте

себе два пня, к которым толстыми гвоздями прибили доску.

Там он целый день принимал гостей. Признаться, у него не

бывало ничего, кроме гигантских омлетов и жареных цыплят,

а для запоздавших — опять-таки жареные цыплята и гигант

ские омлеты! И эти омлеты уплетали не какие-нибудь болваны!

Там бывали Делакруа, Мюссе, все наши... И вот там-то мы

немало выпили этого винца, у которого такой красивый сморо

диновый цвет, оно еще никогда никому не причинило

вреда».

Маленькая Жанна, совсем сонная, уже давно тычет куриной

ножкой себе в глаза, в нос и вдруг, уронив головку на ладонь,

крепко засыпает, приоткрыв ротик, вымазанный жирным соу

сом. Ее уносят, и ее мягкое тельце не сопротивляется, словно

оно без костей.

Гюго проходит курс водолечения. Он рассказывает нам про

обливания, которые проделывает каждое утро и которые допол

няет тем, что по нескольку раз в течение дня выливает себе на

шею два-три кувшина ледяной воды, — он всячески расхвали

вает это укрепляющее средство, помогающее при умственном,

да и всяком другом труде.

Он прерывает рассказ о водолечении таким замечанием:

— Вам надо было бы навестить меня на Гернсее, в январе.

Вы бы увидели такое море, какое вам и не снилось. Я построил

на крыше моего дома стеклянную клетку, наподобие оранже-

171

реи; она обошлась мне в шесть тысяч франков. Нельзя приду

мать более удобной ложи, чтобы смотреть великие зрелища, ко

торые показывает море, чтобы познать дух бури... Из-за этого

надо мной немало насмехались. А ведь буря говорит с вами,

требует ответа, и то умолкает, то оглушает выкриками!

Становится свежо. Бледность Франсуа Гюго приобретает

зеленоватый оттенок. Но великий человек в коротком люстри

новом пальто, с непокрытой головой не чувствует холода: он

полон веселья, одушевления, кипучей жизни. И тяжко видеть

этого могучего старца, бессознательно хвастающегося своим

здоровьем, рядом с его угасающим сыном. <...>

16 августа.

Вчера я застал Гюго беседующим с Ларошелем о представ

лении «Марии Тюдор» *. Это была наисмешнейшая комедий

ная сцена. Гюго упорно твердил директору театра:

— Меня занимает теперь только одно: играть с моими вну

ками; все остальное для меня не имеет значения. Другими

словами: делайте все, что находите нужным, вы, право же, за

интересованы в успехе больше, чем я.

Позднее, после всех этих заявлений о своей незаинтересо

ванности, он как бы невзначай упомянул имя Мериса, превос

ходного Мериса, к которому Ларошель должен во всех трудных

случаях обращаться за советом. И снова неизменный припев:

«Мне нужно только одно: играть с моими внуками».

Собравшись уходить, Ларошель, который чувствовал себя

непринужденно поощряемый добродушием великого человека,

спросил его, нельзя ли позволить Дюмен сыграть два-три раза

в какой-то пьесе.

— Видите ли, — ответил ему драматург, — вот что я вам на

это скажу: есть два Гюго. Есть нынешний Гюго — старый ду

рак, готовый все пустить на волю волн. Но кроме него, есть

прежний Гюго — человек молодой и властный. — Последнее

слово он произнес медленно, скандируя. — Тот, прежний Гюго,

отказал бы вам наотрез, он захотел бы, чтобы Дюмен сохра

нила свою невинность для его пьесы.

Сухой и властный тон, каким произнес это второй Гюго, да

вал понять Ларошелю, что, по сути дела, есть только один Гюго,

как прежний, так и нынешний.

В этот вечер революционность Гюго была распалена какими-

то событиями, о которых он не упоминал. Когда он заговорил

о Национальном собрании, об армии Мак-Магона, на лице его

появилось выражение неукротимой злобы, в черных глазах заго-

172

релись недобрые огоньки. То была уже не презрительная или

ироническая враждебность мыслителя: в его словах звучала

тупая и свирепая беспощадность простого рабочего.

Суббота, 6 сентября.

Де Курмон, у которого я в гостях, получил для меня при

глашение на обед к г-же Андре.

Мы отправляемся в Рантильи. Обстановка, являющая собой

последний крик моды в мире буржуа с художественными пре

тензиями, напоминает гостиную-оранжерею, убранную для ве

ликосветского бала в какой-нибудь пьесе на сцене «Гетэ» *. Это

обстановка банкира, который жаждет кричащей роскоши; де

тали ее способны привести в ужас людей со вкусом.

Госпожа Андре — пожилая женщина в пенсне; резкие му

жеподобные черты лица делают ее похожей на старого адво

ката. Господин Андре — фатоватый субъект с придурью. Вокруг

хозяев дома — причудливая людская смесь из денежных тузов

и комедиантов. Некий господин Пийе-Виль с бритой головой

каторжника; при нем молодая женщина, старающаяся ужимки

продавщицы выдать за оригинальность светской кокотки. Гос

пода с бакенбардами, торчащими как плавники. Господа, немот

ствующие с тупым и серьезным видом. Некая госпожа Сен-

Дидье, с такими черными и горящими зрачками, что в ее воз

расте это внушает опасения. В центре общества — Карвало, с

подозрительной и мрачной физиономией, и его до смешного раз

вязная супруга.

Обед финансистов отличает удивительно холодная атмо

сфера. Гости своей чопорностью словно стараются доказать, что

они никогда не позволят себе попросить у хозяев за десертом

сто су взаймы; а хозяева с их неизменно сдержанным раду

шием, казалось бы, не вполне уверены в этом.

Пятница, 19 сентября.

Сегодня на японской выставке Чернуски * я встретил Бюрти,

приехавшего в Париж на несколько часов.

Он напрашивается ко мне на обед, и мы выходим из Дворца

промышленности — он, я и еще какой-то господин, которого он

мне представляет, но имени которого я не расслышал. Беседуя,

мы не спеша идем втроем по Елисейским полям, и я стараюсь

угадать, кто бы мог быть этот господин, — он говорит умно, по

мне никак не удается поймать его взгляд.

Когда он уходит, я спрашиваю у Бюрти:

173

— Кто этот человек?

— Да вы что, милый мой, смеетесь, что ли? — отвечает мне

Бюрти.

Это был Гамбетта — трибун, диктатор, изобретатель новых

социальных слоев *.

Ей-богу, у этого толстяка пошлая внешность маклера с чер

ной биржи, которая по вечерам собирается под газовыми фона

рями на бульваре Оперы.

Сегодня вечером, возвращаясь с охоты, мы ждали поезда и,

чтобы скоротать время, зашли на Плэнский железоделательный

завод. Меня восхитили смелость, изящество, с какими люди

жонглировали во мраке наступающей ночи змеями из расплав

ленного железа, огненными лентами, — сначала красными, по

том оранжевыми, потом вишневыми. Я был поражен тем, что

испытываю почти страх перед притягательной силой огромных

вращающихся машин, перед увлекающим движением зубча

тых передач — во всем этом есть нечто от очарования бездны.

Среда, 29 октября.

Франция погибла. Генрих V, как и граф Парижский, граф

Парижский, как и Тьер, Тьер, как и Гамбетта, Вермерш, как

и все прочие, не обладают достаточным авторитетом для того,

чтобы сформировать правительство. А поскольку путь к често

любивым авантюрам начисто отрезан нам господином Бисмар

ком, то даже в самом далеком будущем Франция не может упо

вать на жестокий и спасительный кулак героя-жандарма.

15 ноября.

В настоящее время политические партии похожи на людей,