По бульвару Монпарнас беспрерывной вереницей движутся

пушки и зарядные ящики, возвращающиеся обратно в Париж,

а на скамьях сидят иззябшие, болезненные женщины в капюшо

нах, по виду — провинциалки. Среди них взбудораженная и,

76

верно, безумная старуха — беззубая, с торчащим вперед подбо

родком, точная копия той вырезанной из бука шутовской погре

мушки, которую я видал когда-то на одном аукционе.

На бульваре Анфер к тощим деревьям с корою, обглоданной

на высоте пяти-шести футов от земли, привязаны ослы и ло

шади; а за этими клячами выстроилось целое полчище красно

рожих пройдох с обмотанными вокруг шеи кнутами. Тут и вось

мидесятилетние лошадиные барышники, и ребятишки-мак-

лаки — словом, всех типов перекупщики и торговцы лошадьми.

Старик нормандец в синем полосатом колпаке с окладистой се

дой бородой; пастух в круглой шляпе, в балахоне, с голой шеей

и веревкой, перекинутой через плечо на манер перевязи; тут

богатеи в шапках с черными мохнатыми наушниками, — у них

квадратные бакенбарды и красный фуляр на шее; там — без

работные жокеи в длинных фуфайках с рукавами, в шерстя

ных кашне; а вот и целая свора продувных огольцов в фураж

ках блином и с рожицами дипломатов. Девчонка-подросток

с наглым взглядом и в легкой шелковой повязке на красиво

вьющихся кудрях — такие повязки носят в окрестностях

Парижа — предлагает мне за триста пятьдесят франков

осла, в точности напоминающего, по-моему, осла из Монмо-

ранси *.

Это подступы к конскому рынку, так сказать Пуасси * ны

нешнего Парижа. Я выхожу на самый рынок, где лошади до

того изголодались, что гложут деревянные перекладины, к ко

торым привязаны, и норовят подобрать с земли сыплющиеся

при этом опилки. Их ведут к весам, перед которыми, на разо

стланной на земле мешковине, стоит на коленях солдат-пехо-

тинец и взвешивает лошадей. Опытные руки ощупывают их

бока, люди перемигиваются, с дьявольской усмешкой обмени

ваются какими-то непонятными для вас словами; миг — и таин

ственный торг между багровыми or солнца субъектами окон

чен. Сделка заключена. Теперь лошадь отводят в угол, где то

щий человечек орудует железной рукояткой мехов, раздувая

тлеющий каменный уголь. А рядом курит папиросу господин,

не уступающий в благородстве манер оценщику с аукциона.

Господин этот, выхватив из огня кусок железа, клеймит зады

мившийся круп лошади. Другой человек, в шерстяном кол

паке, высоких сапогах с раструбами и в пальто, накинутом по

верх рубашки, с необычайной ловкостью выстригает большими

ножницами на груди у животного две-три полоски: символиче

скую метку. И, получив этот пропуск на бойню, лошадь стано

вится уже просто мясною тушей.

77

Вторник, 29 ноября.

Солонину, которую нам выдают по карточкам, невозможно

вымочить, она несъедобна. И мне пришлось собственноручно

зарезать японской саблей одну из моих курочек. Это было

ужасно: бедное пернатое, вырвавшись у меня из рук, еще це

лую минуту летало по саду обезглавленным.

Нынче все как-то особенно сосредоточенны *. В омнибусах не

слышно разговоров, каждый замкнулся в себе; а женщины из

народа смотрят на все кругом каким-то невидящим взглядом.

Сена вся покрыта мушками, украшенными лазаретными

флагами; они стоят под парами, готовые в любой момент от

правиться за ранеными.

По Марсову полю тянутся одна за другой маленькие фуры

военных госпиталей, а перед ними бесконечная вереница му

лов, нагруженных военным снаряжением. На мосту подле

своих зарядных ящиков остановились артиллеристы; они про

дрогли и зябко кутаются в большие белые плащи, поверх кото

рых надеты карабины.

На улицах взволнованное ожидание. Группы людей на пло

щадях. Каждого, кто начинает разглагольствовать, каждого, от

кого надеются узнать что либо новое, окружают тесным коль

цом. И с наступлением ночи эти группы разрастаются, образуя

огромную толпу, которая переплескивается с тротуаров, с пло

щадок под фонарями на мостовую. От Итальянской заставы

шагом движутся лазаретные фуры, сопровождаемые толпой

женщин; одна из них нет-нет да отважится приподнять штору,

закрывающую повозку, чтобы поглядеть на раненых.

Обедаю у Бребана. Разговариваем о нынешней жестокой

нужде. Шарль Эдмон рассказывает такой эпизод: жена его

встретила в мясной лавке прилично одетую женщину, судя по

платью — женщину из общества, которая спросила на су об

резков конины. И когда жена моего приятеля сунула ей в руку

монету в один франк, та разрыдалась от наплыва чувств.

Говорят о том, что нервы у женщин сейчас чрезмерно

возбуждены, что они обезумели от всего происходящего, так

что опасаются даже, как бы не пришлось подавлять женские

бунты.

Потом, в связи с угрозами, которые таит для нас будущее,

разговор заходит об изгнании из родной страны. Одни, подобно

древним римлянам, считают это равносильным смертному при

говору, другие же, как космополит Нефцер, утверждают, что

изгнанничества вообще не существует.

78

Любопытно, право, как у иных людей совершенно отсутст

вует чувство родины. Я замечаю эту черту особенно у тех, кто

склонен к отвлеченному философствованью, например, у Ре

нана, утверждающего, что чувство родины было вполне естест

венным в древности, но что католицизм заместил собою ро

дину; а так как идеалист — наследник католицизма, то идеали

стам и не подобает быть сильно привязанными к какой-то

определенной почве и ограничивать себя столь жалкими, чисто

этнографическими связями, которые называются родиной. «Ро

дина для идеалистов там, где им разрешается мыслить!» — во

склицает он... Каждым словом он доказывает, как мало он

француз в простом, обывательском, если угодно, смысле этого

слова. А через несколько минут, коснувшись вопроса о взятии

Парижа, его оккупации пруссаками, он заявляет, все время

прерываемый возмущенными возгласами задыхающегося от не

годования Бертело, что для него эта оккупация будет не тяго

стней, чем дни, последовавшие за Вторым декабря. В факте

чужеземного владычества он не чувствует ничего такого, что

возмущает, бесит патриотов, вызывает в их сердцах отвраще

ние. Вильгельм или Наполеон — для него все едино.

Право, я нахожу, что мои друзья чересчур возносятся над

прочим человечеством; я прихожу почти в ярость, когда слышу

речи Нефцера о том, что поведение Базена, несомненное его

предательство вполне понятны с человеческой точки зрения, и

тот издевательский, веселый хохот, которым он сопровождает

свои слова.

Среда, 30 ноября.

С часу ночи и до одиннадцати утра — ни на миг не смол

кающая канонада, такая частая, что не различаешь отдельных

пушечных выстрелов и кажется, что это беспрерывное грохота

ние надвигающейся грозы, которая никак не может разра

зиться. Словно в небесах кто-то переезжает на другую квар

тиру, и титаны передвигают над вашей головою небесные ко

моды.

Я в саду у Гаварни, превратившемся теперь в своего рода

обсерваторию для прохожих, проникающих сюда сквозь пролом

в стене. Вместе со стоящими рядом солдатами Национальной

гвардии и рабочими в блузах слежу за сотрясением небес, ко

торое как будто передается иногда и почве под моими ногами.

Весь день длится канонада. Весь день слышатся смертонос

ные раскаты и грохот; ни на миг не смолкают за горизонтом

громовые удары, похожие на гул отдаленного морского прибоя.

79

Мне нездоровится. Я не смог после обеда съездить в Париж

и нахожусь теперь в полном неведении. Прислушиваюсь к