потеснившись, усаживает меня рядом с собой. На мое «спа

сибо» он отвечает, любезно улыбаясь: «Это мне следует благо

дарить вас за то, что вы открыли мне глаза, помогли про

зреть... Прежде для меня существовало только античное искус

ство, а вы внушили мне любовь и к восемнадцатому веку».

Не называя своего имени, он до самого Пасси беседует со

мной, и его своеобразные суждения выдают в нем знатока,

профессионала; так, например, он утверждает, что только в

эпохи невежества, когда невозможен эклектизм, было создано

все великое, отмеченное вдохновеньем в искусстве, тогда как

в эпохи всеобщей осведомленности царит и всеобщее равно

душие.

Суббота, 22 июня.

<...> По существу, во французском монологе Бомарше под

легкой и забавной формой скрывается столько же философии,

сколько в книжном монологе скандинава Ибсена.

Воскресенье, 23 июня.

Позабавил меня сегодня утром Бауэр своим отрывком о

Сострадании в литературе, открытие которого он целиком при

писывает русским *, забывая, однако, что немало сострадания

есть и в «Жермини Ласерте». < . . . >

Четверг, 11 июля.

В настоящее время Наполеон меня больше не интересует —

слишком уж он выявлен во всех отношениях, слишком осве

щен с разных сторон.

613

Нужно, чтобы в жизни выдающейся исторической личности

были скрытые уголки, никому не ведомые моменты, дни,

ускользающие от разысканий ученых, и я сильно опасаюсь,

что Массон и другие лица, фанатически преданные памяти На

полеона, оказали этому великому деятелю самую скверную

услугу.

Среда, 24 июля.

В моем возрасте испытываешь немалое облегчение, когда

книга твоя почти написана и, на худой конец, ее смогут издать

после твоей смерти. Вот уже мой «Хокусаи» сбит, разделен на

главы, ждет, чтобы пронумеровали его страницы, и нуждается

лишь в кое-каких дополнениях, для чего мне придется загля

нуть в парижские художественные коллекции. <...>

Пятница, 2 августа.

Я в самом деле покушаюсь написать мстительное преди

словие к последнему тому моего «Дневника». <...>

Среда, 7 августа.

Эта слава, перед которой молодое поколение ползает на

четвереньках, эта слава, созданная одним лишь «Послеполу

денным отдыхом фавна» *, смысл которого по прошествии два

дцати лет все еще не установлен толкователями и тщательно

сохраняем в тайне автором, хитрейшим сфинксом, — не являет

ся ли она слишком затянувшейся мистификацией?.. О, эта эпоха

безумного восторга перед Малларме, Вилье де Лиль-Аданом,

«великими людьми» современной молодежи!

Пятница, 9 августа.

После завтрака — музыка. «Санктус» Бетховена, исполняе

мый хриплым контральто г-жи Дардуаз, вызывает у меня

нервную взволнованность и слезы на глазах. Эти церковные

гимны колышут во мне всю скорбь прошлого; и я, скептик, че

ловек неверующий, которого не смогло бы пронять красноре

чие церковной кафедры, чувствую, что мог бы обратиться под

влиянием церковного пения или берущей в нем начало музыки.

614

Вторник, 20 августа.

Весь вечер провел за чтением Деборд-Вальмор, настоящей

поэтессы, у которой в стихах очень часто чувствуешь высокий

и полнозвучный язык прозаика, а не пустое мурлыканье зау

рядных, а порой и незаурядных поэтов.

Понедельник, 26 августа.

<...> Сегодня читаю отрывки из «Дневника» супругам

Доде; вспоминая один из вечеров у них, я в весьма деликатной

форме передаю порожденные их болезненной психикой недоб

рые мысли о друзьях и обо мне, в частности, — и чувствую, что

г-жа Доде слегка раздражена. Я вынужден сказать ей: «Разве

нас не связывает дружба, совершенно необычная для писатель

ского мира, дружба, длящаяся без какого-либо охлаждения вот

уже более двадцати лет, дружба настолько редкостная в этот

век, когда все пожирают друг друга, что она будет интересо

вать наших читателей и через пятьдесят лет? Так разве не ин

тересно отметить тревоги такой вот дружбы, настолько неж

ной, что она не может не переживать нечто подобное тревогам

любви?»

Вторник, 3 сентября.

Возвратившись к себе, нахожу присланную Дельзаном кол

лекцию тщательно подобранных, подклеенных, переплетенных

статей о моем «Дневнике». И вот, прочитав эти, уже позабы

тые мною статьи, я вынужден, к моему большому огорчению,

отказаться от предисловия к девятому тому, в котором речь

должна была идти только о хулящих меня статьях; ибо на са

мом деле у «Дневника» было немало хулителей, но он встретил

зато немало и поклонников.

Суббота, 7 сентября.

Ах, какая легкость мысли у этих критиков, подобных г-ну

Брюнетьеру, который не находит ничего лучшего, как вы

ставить нас на посмешище, назвать японскими романистами,

тогда как все японские романы — это романы приключенческие,

а мы с братом стремились прежде всего убить всякий приклю

ченческий элемент в романе!

Понедельник, 9 сентября.

Я нахожу, что современная литературная молодежь, для

которой характерны презрение к гневному ропоту плоти и культ

615

психиатрии, этой прелестной новинки, запрещающей им вос

певать грубую природу и чувственную любовь, заражена чем-то

схожим с лицемерием протестантской религии.

Четверг, 3 октября.

Недавно я говорил кому-то: «Да, в моем «Дневнике» мне

хотелось собрать все то любопытное, что теряется в беседе».

Пятница, 4 октября.

Несмотря на прекрасную сцену признания жены мужу,

«Клещи» не вызывают живого интереса, так как все время

чувствуешь, что симпатии автора на стороне героини. Это не

достаток всех откровенно тенденциозных пьес, персонажи ко

торых придумываются так, чтобы они отвечали тенденции.

Среда, 29 октября.

Из всех книг прошлого «Племянник Рамо» — самая совре

менная книга, она кажется созданной творческим воображе

нием и пером писателя наших дней.

Понедельник, 4 ноября.

Рони слишком озабочен — не хочу сказать тем, чтобы обес

печить книге ходкость: он слишком горд для этого — но мод

ными идейными направлениями настоящего времени: мисти

цизмом, символизмом, толстовством. Он неустойчив, ему не

хватает убежденности в том, что писательский темперамент не

подвержен эволюции, резким переменам, метаморфозам. <...>

Пятница, 8 ноября.

Бывает так: к концу целого дня работы ты немного утом

лен, немного размяк, но на душе у тебя легко — твоему спо

койствию ничто как будто не угрожает. Вдруг — звонок непро

шеного посетителя. Сегодня ты не принимаешь и поручаешь

сказать ему об этом. Но он умоляет о свидании! Врожденная

вежливость не позволяет тебе выставить его вон. Отлично; вот

посетитель уже сидит у камина. Ты заявляешь, что тебе нечего

ему сказать. И все же он не уходит. Он начинает задавать во

просы — вначале ты ничего не отвечаешь, но вдруг твой посе

титель обнаруживает такое круглое невежество, такое непони

мание того, о чем он тебя расспрашивает, что ты взрываешься

616

и, вне себя от негодования на этого глупца-интервьюера, пу

скаешься в объяснения и невольно говоришь лишнее. После

чего он встает и заверяет тебя, что он предаст огласке только

то, что ты сам ему разрешишь. А на следующий день находишь

в газете свои высказывания в идиотски перевранном виде,

больше того, находишь такое, чего ты и не думал говорить; ты

теряешь безмятежное расположение духа, в котором пребывал