Побелевшие губы шептали:
«Вы меня узнаете, Жан?»
О, боже мой! если бы Монтескью-Фезансак был человеком
богемы, вроде Вилье де Лиль-Адана, если бы это был завсегда
тай пивнушек, его, быть может, признали бы необыкновенным
поэтом. Но он знатного происхождения, богат, принадлежит к
свету и прослывет только чудаком.
Уезжаю в Шанрозе.
Суббота, 16 июля.
Пока я, перед завтраком, прогуливаюсь под руку с Доде, он
говорит, что недавно нашел свои юношеские письма; живя где-
то в глуши на юге, вдали от всяких литературных влияний, в
539
1859 году он писал своему брату, что в литературе существует
только один серьезный жанр — роман, но сам он еще недоста
точно созрел, чтобы за него взяться.
Он добавил: «И все же, когда мне было пятнадцать лет, я
написал один роман, он затерялся; брат считал его прекрасным,
на самом деле он был просто глуп... Но что верно, то верно:
свою первую вещь я извлек из самого себя». Затем, помолчав
немного, он продолжал: «Это действительно любопытно. У меня,
начиная с тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года, — с вами
я тогда еще не познакомился, — были маленькие тетрадки, были
заметки, которые я заносил изо дня в день, конечно не такие
подробные, как ваши, но, в общем, это тот же самый метод
работы... А вот у молодых, по крайней мере у тех, кого мы
знаем, я не вижу никакого собственного, своеобразного метода».
Вторник, 26 июля.
<...> Обед с супругами Шарпантье и Золя.
Когда с Золя заговаривают о книге, посвященной Лурду *,
над которой, по его словам, он сейчас работает, Золя говорит
приблизительно следующее:
«Я очутился в Лурде в дождь, в проливной дождь, и все
приличные номера в гостинице были заняты. Настроение у
меня испортилось, мне захотелось завтра же утром уехать от
туда!.. Но я на минутку вышел... и вид всех этих больных, увеч
ных, вид умирающих детей, которых принесли к статуе, людей,
распростершихся на земле в молитвенном экстазе... вид этого
города веры, порожденной галлюцинацией четырнадцатилетней
девочки, вид этого средоточия мистики в наш век скептицизма...
вид этого грота, этих ущелий, этих полчищ пилигримов из Бре
тани и Анжу...»
— Да, — замечает г-жа Золя, — это было колоритно!
Золя с резкостью продолжает: «Не в колорите дело. Волне
ние душ — вот что надо передать... Ну так вот, это зрелище
меня захватило, так взяло за душу, что, уехав в Тарб, я две
ночи напролет писал о Лурде».
Четверг, 11 августа.
Альфред Стевенс пришел на обед со своей хорошенькой доч
кой; ее чуть порочные глазки были такими печальными, что в
тот момент казались только прелестными.
И с четырех до десяти часов художник сыпал забавными
540
анекдотами о литераторах, живописцах и разных других людях,
прерывая себя поросячьим хрюканьем.
«Именно я, — сказал он, — принес обоим Дюма «Госпожу
Бовари». Дюма-сын сказал: «Это ужасная книга!» Что же ка
сается Дюма-отца, то он швырнул книгу на пол, говоря: «Если
уж это хорошо, то все, что мы написали с тысяча восемьсот три
дцатого года, ничего не стоит!»
Затем он обрисовал нам дуэлянта Шолля, который, боясь
всего на свете, носит при себе целый арсенал револьверов, кар
манных американских кастетов, тростей со спрятанной внутрь
шпагой, однако дерется отважно, а в день дуэли, отправляясь
к месту встречи с противником, набивает карманы корпией и
медикаментами!
Он продолжает рассказ, коснувшись любопытных обедов в
гаврском ресторане с участием Коро, Руссо, Милле, Диаса, Ку
тюра. Он говорит: «Однажды Кутюр зашел за мной, чтобы вме
сте пообедать, зашел в мою тогдашнюю маленькую комнату,
и когда я спросил его: «Вы сегодня грустны, Кутюр?» — отве
тил: «Да, я чувствую, что я не художник, я пишу разумом, а не
сердцем»... Не знаю, были ли вы знакомы с Кутюром... Это был
съежившийся, зябкий человечек с вечно поднятым воротником.
А Диас, всегда блещущий остроумием, с головой, полной за
бавных выдумок, говорил, видя, как он выползает на свет бо
жий: «Вот ядовитый гриб!» < . . . >
Суббота, 20 августа.
Першерон, владелец «Тортони», этой кондитерской, распо
ложенной в таком удачном месте, такой известной, всегда за
полненной посетителями, не может найти желающего приобре
сти его заведение за восемьдесят тысяч франков. Симптом вре
мени: никто больше не хочет высококачественных изделий,
никто не желает отличного мороженого, сиропов, первосортных
ликеров. Скоро на бульварах останутся лишь пивные да низко
пробные харчевни.
О, зал Французской школы в Лувре! Кроме портретов Сар-
ловезе, Гро, нескольких портретов Прюдона, картин Панье, Же-
рара, Герена, Энгра и даже Жерико — сколько деревянных лиц,
написанных желчью! Оттуда удираешь, чтобы пойти в залы,
где выставлены цветные полотна... Но нет, и колористы не дают
вам ощущения живого тела, озаренного солнцем; даже сама
«Антиопа» * написана в том желто-золотистом тоне, который
появляется на трупе перед самым разложением. Нет, право
541
же, заслуживают ли эти шедевры живописи такого литаврен-
ного звона, могут ли они равняться с произведениями литера
туры? Нет, здесь великий обман, который когда-нибудь рас
кроется.
Вторник, 30 августа.
На днях, при чтении корректуры нового издания «Госпожи
Жервезе», мне захотелось нарисовать портрет подлинной гос
пожи Жервезе, приходившейся мне тетушкой, рассказать о
том влиянии, которое госпожа Нефтали де Курмон, эта исклю
чительная женщина, оказала на формирование моих вкусов и
наклонностей.
Когда я теперь прохожу по улице Мира, мне случается ви
деть ее совсем не такой, какая она есть; я не читаю на вывесках
фамилий Ребу, Дусе, Вевер, Ворт, а ищу ускользнувшие из па
мяти имена владельцев лавчонок и магазинов, которых теперь
уж нет, но которые существовали лет пятьдесят, шестьдесят
назад. И я удивляюсь, что не вижу на месте ювелирной Раво
или парфюмерного магазина Герлена английской аптеки, кото
рая находилась не то слева, не то справа от больших ворот дома
номер пятнадцать.
Наверху, на втором этаже, была огромная квартира, где
жила моя тетушка, под высокими потолками, вызывавшими у
меня в детстве чувство особого почтения. О моей дорогой те
тушке я сохранил память навек, как говорят в народе; я по
мню ее уложенные венцом пышные волосы, выпуклый, словно
перламутровый лоб, окруженные тенями мечтательные глаза,
заостренные черты лица, которые на всю жизнь остались юно
шески тонкими из-за чахотки; худощавую грудь, едва замет
ную под легко облегающей тканью, строгие линии тела, нако
нец, изящество ее ума, которое я в своем романе немного сбил
и перемешал с духовной красотой госпожи Бертело.
Однако, должен сказать, несколько суровая внешность этой
женщины, серьезное выражение лица, какая-то печальная
сдержанность в окружавшей ее обстановке вызывали во мне,
тогда совсем еще ребенке, робость и даже нечто похожее на
страх перед этим наполовину неземным существом.
От квартиры, где я впервые увидел тетушку, у меня в па
мяти осталось лишь одно: умывальная комната, вся заставлен
ная бесчисленными хрустальными флаконами причудливой
формы; утренний свет, отражаясь в них, расцвечивал их сап
фировыми, аметистовыми, рубиновыми отблесками и, казалось,
уносил меня, жившего в мире «Волшебной лампы Аладина»,
542
в сказочный сад, усыпанный фруктами из драгоценных камней.
