тиции и отказ «Фигаро» поместить предисловие к пьесе * сулят

дурное начало делу.

Все утро, за полдень, я работал над окончанием моей пе

тиции в палату депутатов — эти страницы написаны кровью

448

сердца, и, полагаю, — одни из лучших, какие я когда-либо

написал.

О, поистине для человека, которому скоро исполнится шесть

десят семь, совсем неплохо обладать такой жизнеспособностью,

как моя! Но у меня предчувствие, что после представления

пьесы я сразу рассыплюсь.

Так вот. Выйдя из дому, я попал в туман: боюсь, как бы он

не помешал вечером движению экипажей.

Пошел к Бингу, чтобы убить время до обеда, а там не мог

заставить себя смотреть рисунки, которые показывал мне Леви,

и, говоря о предстоящем вечере, я все расхаживал взад и впе

ред по комнате.

В половине седьмого, у г-жи Доде — а сегодня ее приемный

день — я увидел г-жу де Бонньер, уже навестившую меня в вос

кресенье. Это свидетельствует о ее большом желании присут

ствовать на ужине, который дают сегодня вечером супруги

Доде в честь «Жермини». Но ее не просили остаться, ибо тогда

нужно было бы пригласить и Маньяра, а Доде и я полагаем,

что, пригласив на этот ужин журналистов, мы дадим повод ду

мать, будто хотим задобрить критику.

И вот, тотчас же после обеда, я на авансцене, в ложе По-

реля, с супругами Доде; я — в самой глубине, где меня нельзя

разглядеть, и Шолль, который беседует с Доде, облокотившись

на барьер ложи, не замечает меня.

«Публика на премьере такая, какой Одеон никогда не ви

дел», — говорит мне Порель.

Спектакль начинается. В первом акте есть две фразы, дей

ствие которых на зрительный зал — так я рассчитывал — дол

жно прояснить для меня расположение умов. Вот эти две фра

зы: «Старая кляча, вроде меня» и «Детишки, которых еще

недавно подтирали». Это сходит благополучно, и я думаю про

себя, что зал настроен хорошо.

Во время второй картины — несколько свистков: волна

стыдливости начинает захлестывать зал. «Запахло порохом, я

это люблю!» — говорит Порель, но тон отнюдь не выражает

особого его пристрастия к пороху.

Доде выходит, чтобы успокоить сидящего внизу, в креслах,

сына, заметив, что тот рвется в бой; он тут же возвращается

с разгневанным видом, ведя за собой Леона, который говорит,

что очень боялся, как бы чего не случилось, — такое злое лицо

было у его отца, когда они шли по коридорам; и я, глубоко

растроганный, гляжу на отца и сына, одинаково разъяренных

в душе и проповедующих друг другу сдержанность.

29

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

449

Поединок между свистунами и аплодисментщиками, среди

которых можно увидеть министров и их жен, продолжается во

время сцены бала в «Черном шаре» и сцены в перчаточной

мастерской Жюпийона. И вот, наконец, сцена обеда девчу

шек.

Признаться, я думал, что тут мое спасение. Но свистки раз

даются с удвоенной силой, никто не хочет слушать рассказ

г-жи Кронье, все кричат: «Отправьте младенцев бай-бай!» И на

мгновение я ощутил тревогу и боль, решив, что публика не даст

доиграть пьесу. Как тяжела была для меня эта мысль! Ибо —

я так и сказал своим друзьям — я не знаю, какою будет судьба

моей пьесы, но я хотел и хочу только одного: дать бой, а теперь

я стал бояться, что не доведу его до конца... Однако Режан до

билась тишины в сцене займа сорока франков.

На минуту я зашел за кулисы и увидел двух моих малень

ких актрис: жестоко обиженные грубостью этой безжалостной

публики, они плакали, прислонившись к боковой кулисе.

Режан, которой я, быть может, обязан тем, что моя пьеса

была доведена до конца *, наперекор шуму и решению публики

не слушать ее, сумела приковать к себе внимание и сорвать

аплодисменты в сцене, где она приносит деньги, чтобы вызво

лить Жюпийона от рекрутского набора.

При следующих картинах в зале разыгрывается настоящая

баталия, шум которой, после фразы г-жи де Варандейль: «Ах,

знай я об этом, дала бы тебе не простыни, а половую тряпку...

Ты такая же девушка, как я танцорка!» — перекрывает воз

мущенный женский голос, поддержанный бурей возмущения

уже всего зала. Это голос Мари Коломбье, всем известной

потаскушки.

Впрочем, и господа, возмущенные премьерой, — того же поля

ягода. Возмущается Витю, восседающий в своей ложе с любов

ницей и сыном. Возмущается Фукье, дающий все основания

думать, что он любовник своей падчерицы. Возмущается Ко-

нен, который начал свою карьеру, став Жюпийоном шестиде

сятилетней Дежазе, де Паж и еще каких-то старух. Возмущается

Блаве, — Блаве, самый возмутительный из всех этих возмущен

ных господ.

Наконец, когда Дюмени пытается вызвать меня, зал и слы

шать не хочет, чтобы назвали мое имя — как имя, порочащее

французскую литературу; и Дюмени приходится ждать, долго,

долго... пока ему удается, в промежутке между двумя свист

ками, бросить в зал это имя и, надо сказать, бросить смело —

как вызов на дуэль оскорбителю.

450

Я оставался до конца там же, в глубине ложи, не выказы

вая никаких признаков малодушия, но с грустью думая о том,

что родились мы с братом под несчастливой звездой; и я был

удивлен и душевно тронут, ощутив, когда занавес упал, руко

пожатие человека, который ко мне всегда относился неприяз

ненно, — мужественное и ободряющее рукопожатие Бауэра.

Растерявшие друг друга в тумане люди вновь встречаются

за ужином у Доде, за столами, где возвышаются четыре фазана

в умопомрачительном оперении, присланные мне графиней Гре-

фюль «по причине японских оттенков их наряда».

О чудо! Локруа, отказавшийся от ужина, все же пришел

на минутку, чтобы поздравить меня и похвалить пьесу.

Все настроены весело. Ни у кого нет ощущения оконча

тельно проигранной битвы; а я — забываю о провале спектакля,

удовлетворенный тем, что пьесу доиграли до конца. Мы при

нимаемся за ужин и ужинаем долго, обсуждая все, что проис

ходило во время представления.

Мариетон, заплативший двадцать пять франков за место в

партере, видел, как за каждое из двух последних кресел в орке

стре платили по сто девяносто.

Кто-то слышал, как один тупоголовый почитатель благород

ной прозы возопил в коридоре: «Ах, если бы немцы увидели

эту пьесу!»

Вольф, сидевший позади молодого Гюго, сказал, дружески

подталкивая его своей палкой в спину: «Внуку Гюго стыдно

аплодировать этой штуке!» И в ответ получил что-то вроде ниже

следующего: «Простите, сударь, мы не в столь коротких отно

шениях, чтобы вы обращались ко мне так фамильярно». <...>

Четверг, 20 декабря.

Вот что написал Витю о моей пьесе в «Фигаро»: * «Не су

ществует ни одной мелодрамы, старой или новой, где бы низ

шие классы Парижа не были описаны несравненно живее, соч

нее, ярче и правдивей». Право, г-н Витю, ваша критика все же

несколько преувеличена. <...>

Пятница, 21 декабря.

< . . . > Милый визит искрящейся улыбками и весельем Ре-

жан; она выражает сожаление, что я не присутствовал на вто

ром спектакле вчера, когда пьеса одержала полную победу,

29*

451

и любезно добавляет, что если сама она имела успех, то обя

зана им и тому тексту, который управлял ее игрой, ее речью.

Она передала мне следующее: директор Меню-Плезир *, Де-

ренбур, доверительно сообщил ей, Что накануне премьеры он

обедал в одном доме, — он не хотел назвать имя хозяина, — где

было сказано: «Надо помешать завтра доиграть пьесу до

конца!» *