…Но, внезапное восстание наёмников, начавшееся стремительно, переподчинило эти города себе и Матос, стоявший здесь лагерем, вождь ливиец, выбрал место под него на равном удалении от данных городов, дабы контролировать их и получать все необходимое, для формирующейся армии, с их рынков и складов. Он имел хорошее снабжение со всех сторон. Лагерь стоял на череде высоких холмов, заращённых различной растительностью. Две небольшие речки, сбегающие с ледяных вершин гор, петляли меж холмистой местности, обеспечивая питьевой режим армии и создавая тот комфорт людям, оберегающий их, от возникновения эпидемий…
Матос не стал основательно укреплять свой лагерь, в полной уверенности скорой победы и надежде двинуться в дальнейшем на Карфаген. Имея более 30 тысяч пехоты, он вёл постоянную переписку с римским дезертиром Спендием, который находился севернее, в прибрежной полосе городов Утики, Гиппона, Горзи, Тунги, Мектара. Восточнее Матоса находился Тапс, который остался верен Карфагену, и отразил все попытки овладеть им, что предприняли отряды мятежников. Стратег Тапса укрепил все подходы к городу, и мятежники оставили попытки, овладеть им. Севернее Тапса, находился Сусс или как его называли берберы Хадрумент, который несколько раз переходил из рук в руки. Но, в конечном итоге, остался за мятежниками и Спендий, оставив там свой гарнизон, ушёл к Утике, обходя Карфаген с юга…
Вожди мятежа, сразу же, не поладили друг с другом. Каждый верил в свою собственную исключительность и не доверял своему соратнику! Они не спешили объединяться, расширяя свои территории влияния и укрепляя ряды своих армий, чувствуя, что после победы, в которой они нисколечко не сомневались, придётся воевать друг с другом! Поэтому, вновь примкнувших обучали ратному искусству и набирали новобранцев. В лагере Матоса, собралась армия, плохо понимающая дисциплину, но своим костяком состоявшая из пехотинцев, проходивших службу в армии Карфагена в корпусе ливийской пехоты. Именно эти солдаты имели навыки и могли обучить других тому, чему они научились за долгие годы службы в Карфагене.
…Матос обходил лагерь, осматривая те небольшие укрепления, что он все же приказал воздвигнуть… Также, он проверял ход обучения своей пехоты из вновь прибывших в лагерь. Для этого, в огромном лагере, были отведены специальные места… Он шёл решительной, быстрой походкой, говорящей о его энергичной натуре. Это был человек огромного роста, богатырского телосложения, чёрный, как и все ливийцы. По всему чувствовалось, что в нем кипит и присутствует необыкновенная сила… Он собрал вокруг себя людей, с которыми воевал в корпусе Гамилькара, и именно им мог доверять.… Но, будучи маниакально недоверчивым, он следил за всеми… Все это началось после покушения на него, месяц назад, когда задержали германца, пробравшегося к нему в шатёр, с огромной секирой. Матос лично отсек ему голову, но, после этого, его будто подменили. Везде он видел заговоры и продолжал казнить людей по любому поводу, подозревая их в предательстве и, как ему казалось, в продаже Спендию…
… – Матос, пощади! Мы всего лишь отклонились от пути, чтобы напоить лошадей, а потом не сразу нашли дорогу!
На коленях перед ливийцем, стояли пять человек, такой же национальности, как и сам вождь.
– Врёшь, собака! Вы спелись с этой римской гадюкой Спендием! Он видит себя во главе восстания! Только себя! А, вы, паразиты и продажные скоты, позволяете ему так думать! Он собирает против меня вот такой скот, как вы! Вас не было четыре дня? Песчаных бурь в эти дни Боги не создали! Два обоза пришли вовремя! А ваш? Где, был ваш? Казнить! – командует Матос. И с удовольствием наблюдает, как чёрный палач опускает египетский топор на головы приговорённых.
– Вот, – с удовольствием и удовлетворением, констатирует Матос, после казни, – так будет, со всеми, кто изменит мне! Мне, человеку, который думает за всех вас! Меня не проведёшь! – кричит Матос и взгляд его, словно взгляд чёрной пантеры, торжествующе проходит по лицам окружающих…
Он продолжает своё движение по лагерю, который наводнён всевозможными магами и представительницами древнейшей профессии женского пола. Эти гибкие, как ветви деревьев, танцовщицы исполняют зажигательные танцы, под одобряющие, опьянённые такой свободой, крики воинов… Все они благодарны за это Матосу и громко приветствуют его, протягивая ему чаши с тёплым, нагретым солнцем, напитком, отдалённо напоминающим вино. Но получается это приветствие в разнобой и как-то пьяно панибратски. Впрочем, Матос и не требует к себе какого-то особого внимания! Он прекрасно разбирается в людях и, поэтому, не торопит события, стараясь, как можно больше, завоевать любовь и доверие этих воинов… Он стоит, опьянённый видом крови и власти, чувством собственного величия! Он отстраняет чашу, поданную ему, и кивком головы даёт кому-то знак.… Через несколько мгновений, ему подают чашу с настоящим прохладным вином, он поднимает её, приветствуя всех и, с удовольствием, выпивает её до дна!.. Этот момент, погружает его в эйфорию от собственного величия и могущества…
– Матос, в лагерь доставили из Приона, командующего Гиксона и его командиров! – рапортует, подошедший к нему рослый человек, не африканской внешности.
– Давайте их сюда! – радуется Матос, обнимая и ощупывая одну из танцовщиц, – Посмотрим на них!
Сквозь толпу, копьями толкают пленных карфагенян. Они босы и оборваны… Лица их черны от пыли. Губы потрескались от жажды и опухли от воспаления…
– Вот он! Вот он, Верховный главнокомандующий! Суффет Карфагена! Человек, обладающий неограниченной властью в Великом Карфагене! – смеётся Матос, подходя к одному из вытолкнутых вперёд людей, – На колени, собака!
Матос, сбивает человека с ног, ударом ноги в подколенный сустав. Гиксон падает, но встаёт опять, бесстрашно смотря в глаза чёрному ливийцу… Глаза Матоса наливаются кровью, зрачки расширяются от бешенства, но это, кажется, совсем не действует на человека перед ним… Тот, продолжает смотреть на него отрешённо и без какого-либо смирения… Матос срывается на крик, голос его дрожит от возбуждения:
– Что, хотел сэкономить деньги на наших жизнях? Поэтому, повёл нас в пески, не раздав приготовленного жалования? Теперь, вам уже не кажется, что мы много требовали?
Он выхватывает меч и кружит вокруг стоящего, в молчании, Гиксона… Но, вспыхнувшее возбуждение, подкреплённое многолетней ненавистью, вызванное гордостью и неповиновением человека, который, как ему кажется, находится в его власти, сменяется и затупляется, даже сквозь опьяняющий угар, предвкушением возможной наживы, за счёт выкупа этого человека суффетами города. И, вследствие этого, гнев Матоса не переливается через край разума и он успокаивается, убирая меч…
– Где мои деньги суффет? – спрашивает он через минуту, выказывая уже своим голосом, не гнев, а удивление, – Когда ждать обозы с золотом? Что молчишь?
Матос с высоты своего роста, наклонился к Гиксону.
– Мы ведь требовали прислать нам одного из Баркидов! Почему не прислали? Тем мы больше доверяли, а так видишь, что получилось? А все могло и обойтись, появись здесь Гамилькар! Но, ваши жадные отцы города, решили иначе! Они решили, что мы скот, который можно гнать на убой! Что из этого вышло? Они хоть, сейчас, задумались?
– Баркидов, сейчас, нет в городе! – прохрипел Гиксон, – Я, тоже, не изъявлял желания лицезреть вас! Но выполнял волю Совета!
– Ты герой?.. Смотрите, воины, это герой! – Матос со смехом обратился к стоящим вокруг его пьяным воинам, у которых это утверждение вызвало приступ смеха. А Матос продолжал:
– Почему же, Герой, не принял в расчёт, такие выводы – что совсем не пользуется в армии ни уважением, ни доверием? А свита?! Почему, молчала свита? – Матос повернулся к, стоявшим и молчавшим, пленным военачальникам, кои находились позади Гиксона, – Что вы молчите? Даже, дряхлеющий Форгон, имел репутацию более приличного командующего, чем этот! – Матос указал на суффета, – Что же вы молчите? Вы, своим стремлением раболепства, перед родом Ганнонов и Советом суффетов, подвели его и себя к черте возможной гибели?! Все вы, ненадёжные люди! И молите свою Танит, чтобы она убедила отцов города, выполнить наши требования! Иначе, вас ждёт смерть! Ужасная, мучительная смерть! – Матос поднял руку с, вновь обнажённым, огромным мечом вверх и в неистовстве закричал, – Смерть!
