— Масло можно отмыть, это не помеха для знакомства, — промолвил веселым тоном Станислав Владимирович, протягивая свою белую руку.

Ласточкин очень осторожно встряхнул ее, покраснел, шмыгнул носом. Станислав Владимирович заметил, что глаза у токаря выразительные, ясные, мечтательно-синие. Густые каштановые брови срослись над переносицей, делая лицо чуточку суровым. Зато полураскрытые губы были подвижными, все время складывались в улыбку. Да и весь он, высокий, плечистый, казался взрослым ребенком.

— Сколько сегодня? — спросил Рубчак, подмигивая.

— Третью сотню заканчиваю. Двести девяносто уже есть, — ответил Ласточкин задумчиво. — Тут с утра такая стычка с мастером была... Спасибо, Пирятинский поддержал. А то просто беда.

Профессор наблюдал за движениями токаря, за переменами выражения его лица, глаз, прислушивался к словам, содержания которых он пока еще не понимал. Тем временем Ласточкин нажал на пусковой рычаг. Блестящая стружка молниеносно вырвалась из-под резца, мгновенно потемнела, стала фиолетовой.

— Опять из-за скорости спорили? — деловито спросил Рубчак.

— Угадали! — кивнул Ласточкин. — Я начал точить на такой скорости, как и сейчас. Подходит мастер Голод, так, мол, голубчик, нельзя, нарушится структура металла. Странно, мастер, а простых вещей не хочет взять в толк. Разве же металл утратит качество от того, что немного больше нагреется? А при высокой скорости даже меньше разрушается поверхность детали.

«Здесь тоже борьба, — подумал Станислав Владимирович. — Вечный конфликт между отцами и детьми, между старым и новым. Так было, так и поныне. Люди не могут смотреть на вещи одинаковыми глазами. Кроме того, стремление быть впереди, обогнать своих коллег, стать лидером».

Рубчак тем временем что-то горячо говорил токарю, пристукивая по полу палкой.

— Триста гайкорезов за смену — это успех! Можно сказать, рекорд! — пояснил он. — А по норме только восемьдесят требуется...

— Чем же это объяснить? Какое-нибудь нововведение?

— Как вам сказать? — замялся токарь. — Чего-то особенного я не придумал. Все это и раньше применялось, я лишь объединил в систему.

Остановил станок, заговорил более спокойно и уверенно, как человек, у которого есть что сказать и который знает, как именно сказать.

— Резец у меня двусторонний — в обе стороны точит, без холостых проходов, значит. А потом, стружку потолще снимаю. Скорость увеличил в два раза...

Ласточкин вставил в патрон станка новую заготовку, нажал на рычаг. Пока резец шел до конца заготовки, токарь принялся измерять микрометром обточенные детали.

— Мне, признаться, трудно понять, я впервые в жизни на подобном заводе, — начал было Станислав Владимирович. — Но работаете вы артистично — это сразу заметно. У вас такие четкие движения. Очень рад знакомству. По специальности я историк...

— Я знаю, Станислав Владимирович, — промолвил токарь, краснея.

— Учится заочно на историческом факультете университета, — объяснил Рубчак. — Перешел на второй курс.

— Вот как! — искренне удивился профессор. — Стало быть, мою лекцию будут слушать сегодня не только рабочие, но и будущие историки! Очень приятно.

Ласточкин не ответил. Его лицо стало вдруг сосредоточенным, задумчивым, как у человека, который неожиданно для самого себя сказал больше, чем хотел, и теперь пытается понять, как ему вести себя дальше. Заметив, что за ним наблюдают, токарь выпрямился, включил станок, вопросительно посмотрел на председателя завкома, как бы спрашивая разрешения заняться делом.

— Ну что ж, Ласточкин, до встречи на лекции! — снова громко выкрикнул Рубчак. — Мы с профессором пойдем еще в контрольно-измерительную лабораторию. Или, может, вам неинтересно, Станислав Владимирович?

— Наоборот, очень интересно! — поспешил заверить гость.

Сотни, а, может быть, и тысячи раз выступал перед аудиторией Жупанский. Привык подниматься на кафедру спокойно, самоуверенно, чувствовать себя на десять голов выше тех, кто в зале, поучать их...

Совсем иное чувство охватило профессора сейчас, когда он вышел на трибуну заводского клуба. Неприятности начались с очков. Обыскал все карманы, нет. А зал напряженно молчит, следит за ним, ждет.

«Как же быть? — спрашивал самого себя Станислав Владимирович. — Надо начинать... Ну, ну, возьми себя в руки».

Развернул папку, в ней лежали очки. Немного успокоился, но привычной уверенности не ощутил: в зале ведь не студенты, бредившие историей, — те ловили каждое его слово, а люди самых разных возрастов и наклонностей — от учеников, которые только вступают в самостоятельную жизнь, до поседевших, старых мастеров; здесь и инженеры и техники, бывшие солдаты и офицеры, фронтовики или такие, как Ласточкин, — студенты-заочники. Интересно ли им будет слушать его?

Еще не окрепшим после волнения голосом Станислав Владимирович начал:

— Большинства архитектурных и исторических памятников Киевской Руси мы не знаем и, наверное, никогда о них не узнаем: они были уничтожены и разграблены ордами хана Батыя. Остались лишь некоторые из них... О них и пойдет речь...

Вскоре голос профессора стал спокойным. Станислав Владимирович почувствовал: его лекция интересует, увлекает. Он цитировал наизусть отрывки из летописей, образно рисовал перед слушателями картины древнего Киева, Новгорода...

Лекция длилась более часа. На щеках Станислава Владимировича пылал румянец. Серебристые виски увлажнились. Однако усталости он не чувствовал.

— Великие князья Киевской Руси устанавливали дружественные связи с Византией — наследницей могущественной некогда Римской империи, вступали в родственные отношения с императорской фамилией. Однако они всеми силами стремились к самобытности, пытались сохранить политическую и культурную независимость, а не быть просто эпигонами. И создали крупнейшее в Европе древнерусское государство.

Станислав Владимирович закрыл папку, поклонился, поблагодарил слушателей за внимание.

Минут двадцать отвечал на вопросы, а потом Рубчак от имени присутствующих выразил Жупанскому признательность за хорошую лекцию:

— Мы надеемся, что товарищ профессор отныне будет нашим постоянным и дорогим гостем.

В зале раздались громкие аплодисменты.

Станислав Владимирович встал со стула, склонил голову. Ему было приятно, даже радостно. Когда же спустились в зал, его окружили рабочие. Подошел Ласточкин, поблагодарил за лекцию. Рядом с ним стоял седой старик.

— Пирятинский, Григорий Михайлович, — представился он. ^

Из клуба они вышли вместе. На заводском подворье уже горели электрические огни, бледные, еле заметные на фоне заката солнца.

— Одну минуту, Станислав Владимирович, — окликнул Рубчак, приближаясь, — сейчас подъедет машина. Прошу прощения за некоторую неточность... Вы тоже садитесь, Григорий Михайлович. Ведь вам по пути. Скорее дома будете.

— Спасибо. Да только и тебе, Онисий Иванович, пора домой! А то целый день хлопочешь здесь, да еще и на ночь остаешься.

Станислав Владимирович не без усилий расположился на сиденье позади шофера, тяжело переводя дыхание. Пирятинский, наоборот, вскочил в машину очень легко, тут же закрыл дверцу и велел шоферу трогать.

— Сколько вам лет? — не удержался от вопроса профессор.

Мастер оживленно повернул голову в сторону Жупанского. Небольшие усы его шевельнулись, глаза были прищурены.

— Шестьдесят шесть. А вам?

— Я на шесть лет моложе, — тихо промолвил Станислав Владимирович, — а на вид вы значительно моложе меня. И потом...

Жупанский потряс руками, подбирая нужный эпитет.

— Вы живее меня, бодрее!

— Возможно, — снова коротко ответил мастер. — Моему отцу восемьдесят девять исполнилось, а еще ничего — крутится, хлопочет по хозяйству.

Машина вынырнула на широкую улицу Энгельса, понеслась легко, беззвучно. Станиславу Владимировичу очень хотелось поговорить с мастером о лекции и вообще о разных делах, однако Пирятинский почему-то молчал, лишь коротко отвечал на вопросы.