— Это все пустяки, доченька, лампу я сейчас зажгу. Вот закрою окно и зажгу, — успокаивал Яринку сторож, а она торопливо вытирала глаза. Ей очень не хотелось, чтобы он видел ее слезы. И потом, кто же это все-таки пришел с дедом? Голос будто Феклы Слепой. Только зачем же она пришла так поздно?

— Значит, ты меня, Яринка, не узнала? — спросил из темноты все тот же наигранный голос. — Разве ты не знаешь, что сегодня в клубе концерт?

— Неужели Фекла?

— Наконец угадала!

Будто на радостях, Фекла мелко застучала каблуками, пытаясь отыскать Яринку в темноте.

— А я бегу в клуб, вдруг навстречу дед Роман. «Пошли на концерт, дедушка», — говорю, а он руками разводит, мол, служба не позволяет, да и секретарша сельсовета ждет... Вот я и забежала. Пошли, Яринка, вместе.

Тарасевич не знала, что отвечать. Может, согласиться? И пока дед не зажег лампу, выйти на улицу? Тогда ни дед, ни Фекла не увидят ее заплаканных глаз, не будут допытываться...

— Роман Петрович, я и впрямь пойду с Феклой в клуб. Я ненадолго — на полчаса, не больше. А если из района меня будут разыскивать, позовете или скажете, что отлучилась на минутку.

— Да уж что-нибудь скажу, — согласился дед. — Иди, доченька, послушай и мне расскажешь. Иди, Яринка, — добавил рассудительно и даже трогательно дед, налаживая лампу. — Может, никаких звонков и вовсе не будет. Иди, дочка!

Секретарь Совета еще раз тайком вытерла глаза, быстро отыскала в темноте Феклу, коснулась ее руки, и они вышли на крыльцо. Какое-то мгновение Яринка недоверчиво прислушивалась — идти, не идти?

— Чего ты? — тихо спросила Слепая, обнимая бывшую одноклассницу.

— Не знаю... Кажется, боюсь.

— Пускай нас боятся, а не мы их, — злым голосом зашептала Фекла. — Днем их власть, а ночью — наша.

— Ты очень преувеличиваешь, — быстро возразила Яринка.

— А тебе это не нравится?

Тарасевич не стала больше возражать. Ей не хотелось вступать в спор с Феклой, которая была ей противна еще с войны, когда она в открытую, с явным вызовом, флиртовала с немецкими офицерами, куда-то с ними ездила...

— Ты в город не собираешься? — снова негромко начала Фекла.

— Нет... А почему ты спрашиваешь?

— Потому, что я завтра или послезавтра хочу съездить в город. Вот и ищу попутчицу. Вдвоем всегда веселее. Думаю купить шерстяную кофту. Говорят, на толкучке такие хорошие кофты попадаются... Сначала куплю кофту, потом румынки на меху. — И Фекла увлеченно начала рассказывать о своих планах.

В маленьких окошках крестьянских хат уже горели огни. Было слышно, как скрипит поблизости колодезный журавль. Где-то заржала лошадь, блеяли овцы. Этот привычный сельский вечерний гомон немного успокоил Яринку. Она поправила платок и ускорила шаг, не очень прислушиваясь к Феклиной болтовне, — пускай себе говорит!

Небольшой зал в доме попа-униата, бежавшего после расторжения унизительной Брестской унии в Западную Германию, сегодня переполнен был до отказа. Люди сидели даже на подоконниках, толпились в дверях. Кто-то из крестьян заметил Тарасевич.

— Пропустите вперед секретаршу Яринку!

Люди расступились.

— Проходите, прошу, — вежливо поклонился Илько Подгорный, стоявший почти у самого порога.

— Я только на несколько минут, — ответила Яринка, с благодарностью посматривая на крестьян. Уступив проход Фекле, Яринка по-прежнему оставалась стоять неподалеку от двери.

В это время на сцену вышел низенький стройный юноша. Это был Юра Засмага, бессменный конферансье на всех студенческих вечерах.

— Люди добрые, не волнуйтесь, даю вам слово чести, до утра концерт закончится даже для тех, кто не очень желает ночевать дома... Даже для вас, молодой человек! — показал наугад пальцем Юра.

В зале засмеялись.

Засмага подождал, пока затихнет смех, и уже вполне серьезно объявил, что студентка четвертого курса Нина Пирятинская исполнит песню «Ой не світи, місяченьку!».

Владимир Пилипчук растянул баян...

Бывает же так: десятки раз слышал человек песню — и по радио, и в исполнении известных артистов, а песня его не очень тронула. А вот сейчас... И голос у студентки не такой уж сильный, а песня волнует... Потому что поет ее девушка с неподдельной искренностью, поет всем сердцем.

Долго не затихали аплодисменты. Люди снова и снова вызывали Нину на «бис». Она выходила на сцену, краснела, но песню не повторила, ибо знала: снова так уже спеть сегодня не сможет.

Потом вышла Галинка.

Голос у нее не очень звонкий, но приятный, чистый. Владимир удачно поддерживал пение баяном, не сводя с Галинки восторженного взгляда, будто о нем, Владимире Пилипчуке, а не о ком-то другом, поется в песне. Позади остался голубой Дунай. Советские воины любуются красотами Болгарии. Но все равно их мысли уносятся на Родину. Перед их глазами возникает суровая красота смоленских и рязанских лесов. Солдату вспомнились карие очи, которые когда-то в родной стороне глубоко заглянули в душу...

— Ну как? — спросил над самым ухом Ярины заведующий клубом Никифор. — Нра-авится?

Девушка кивнула головой:

— Очень.

— Мы тоже могли бы иметь чудесную хоровую капеллу, — с жаром зашептал Никифор. При этом его серые глаза суетливо бегали в орбитах, а горячие руки все сильнее сжимали плечи Ярины.

— Так в чем же дело? — не сдержала улыбку Тарасевич. — Нет хорошего руководителя?

— Де-ело в том, что кое у кого не хва-атает желания, — в тон ей ответил Никифор.

— Хороший руководитель всегда желающих найдет... А пока, товарищ заведующий, снимите с плеч руки: я не подоконник и не тумбочка, чтобы на меня вот так опирались.

Никифор торопливо спрятал руки в карманы брюк, украдкой оглянулся — не заметил ли кто-нибудь? Было неприятно, что Ярина так отчитала его на людях.

Тем временем Юра прошел по сцене круг, будто проверяя, можно ли на ней разойтись. Затем неожиданно ударил руками о колени, одновременно притопнул и закружился вихрем. Теперь уже трудно было уследить за всеми его коленцами.

— Вот это мастер, хотя и не заслуженный, — снова не удержался Никифор, обращаясь к Ярине, когда танец закончился.

Вместо ответа девушка еще сильнее захлопала в ладоши.

На дворе уже стояла глухая ночь, когда Ярина Тарасевич вышла из клуба. Ночь ей показалась темной стеной, без единого огонька. Испугалась, даже возникла мысль вернуться в клуб, дождаться окончания концерта и пойти домой вместе со всеми. Заходить в сельсовет она уже не думала — такой страшной казалась ей темнота.

«Может, попросить Никифора, чтобы провел? — подумала вдруг. — Но ведь он заведующий клубом, ему надо быть здесь до конца. Да и не так еще поздно сейчас...»

Из темноты к ней кто-то приблизился.

— Яринка, вы домой?

Этот густой приятный голос напугал ее, кажется, сильнее, чем темнота. Вздрогнула и обрадовалась одновременно, вся затрепетала. К ней приблизился Крутяк. Неужели Остап Богданович увидел, что она выходит из клуба одна, и вышел тоже? А может, он ждал ее с каким-то другим намерением?

— Вы домой?

— Да, Остап Богданович, — ответила очень тихо девушка.

— Тогда я вас подвезу. Прошу!

Она оперлась на его протянутую руку, легко соскочила с крыльца.

— Поздно уже, а вы так далеко от дома, — промолвила сочувственно. А где-то в глубине души удивилась: почему это она сочувствует Крутяку? Совсем недавно смотрела на него как на врага, а ныне сочувствует, беспокоится о его жизни. Почему?

— Ничего, Яринка. Сейчас всего четверть десятого, а я в исполкоме задерживаюсь до двенадцати, иногда позже, — сдержанно засмеялся Крутяк. — Конечно, в наших краях осторожность нужна — и вам, и мне... Но волков бояться — в лес не ходить. Не правда ли?

— Возможно. А мне почему-то страшновато... А сегодня особенно страшно.

Машина мягко покачнулась, поплыла улицей села. Тарасевич наблюдала, как от света фар отступает, убегает темнота. Было приятно чувствовать плечо Остапа Богдановича, сидевшего рядом на заднем сиденье.