— У нее болело сердце, вот и отошла себе на вечный покой, — каждый раз объясняла Олена. И наконец сказала правду.

— Почему же ты раньше мне этого не говорила? — удивилась девушка.

Но та не смутилась.

— Маленькая ты была еще. Годы твои не велели этого знать... Не сердись, родненькая, — сдержанно объясняла старушка, расчесывая короткими пальцами волосы девушки. — Не думай, что твой отец всегда был таким мягким.

— Я вовсе не считаю его мягким! — возразила Галинка. — Он способен взрываться страшным гневом. Я не раз видела, как загораются недобрыми огоньками его глаза в спорах с Колей. Но... я никогда не думала, что он был причиной смерти мамы. Ведь это ужасно!

— Что ты говоришь! Бог с тобой! Нельзя даже думать такое! — быстро замахала руками Елена Михайловна. Морщинистая кожа на ее щеках задрожала. — Я тебе этого не говорила, и выбрось из головы такие нехорошие мысли.

— Но ведь ты так считаешь? Правда? — настаивала Галинка. — Почему же ты прячешь глаза?

Старушка молчала, прикусив тонкие губы. От волнения она то развязывала платок, поправляя поседевшие волосы, то снова завязывала его.

— Когда-то твой отец любил развлечения, ухаживал за женщинами. А твоя мама была удивительно красивой. Я вот смотрю на тебя и словно Оксану вижу. Очень ты похожа на нее!.. Но тебе спать пора, дорогая, поздно уже.

— Нет, Олена, я спать не хочу. Прошу тебя, расскажи мне все, что ты знаешь о маме и об отце.

Старушка глубоко вздохнула. Дескать, легко сказать — расскажи. На морщинистом лбу выступил пот. Елена Михайловна вытерла его кончиком платка, тихо промолвила:

— Хорошо, раз уж начала рассказывать, слушай. Только ты, ласточка, никому ни слова. И прежде всего — отцу. Он уже свой грех искупил давно.

Елена Михайловна наклонилась к Галинке, тихо молвила:

— Не раз заставала его на коленях возле портрета Оксаны. Плохой человек не станет на колени перед тем, кого уже нет на свете. Он добрый, Галинка. Это сейчас у преподавателей дети. А в наши времена таким, как твой отец, заводить детей было трудно. Даже считалось неприличным...

Галинка с жадностью ловила каждое слово старушки. А та то и дело вытирала губы кончиком платка: видимо, нелегко было ей решиться на этот разговор, нелегко было продолжать свои воспоминания, возможно, потому и рассказывала неторопливо, тихо — намного тише, чем обычно.

— Тебе и двух лет не было, когда мать во второй раз забеременела. Станислав Владимирович вроде бы потребовал, чтобы она... А покойница зайдет, бывало, ко мне на кухню и плачет, плачет. Может, смерть свою чуяла. Очень уж она не хотела черное дело делать...

Лицо Елены Михайловны вдруг застыло, голос прервался, она быстро заморгала глазами.

— Прости меня, ласточка, — опять вытирая глаза, попросила старушка. — Вот и развязала на склоне лет свой язык, дуреха. Пойду... Нет, нет, ты не держи меня, доченька, пойду, а ты спи, ради бога.

Она быстрым движением перекрестила девушку и вышла из комнаты. Оставшись наедине, Галина некоторое время лежала неподвижно. Она отчетливо представила предсмертные муки матери. Сколько же ей было лет? Неужели только двадцать шесть? Всегда почему-то не верилось, что мать умерла такой молодой.

— Ой, как же рано! — даже простонала Галинка.

Встала с дивана, прошлась по комнате. Невольно взглянула в зеркало, затем на портрет матери. «Неужели я так похожа на маму?»

С портрета в массивной позолоченной раме улыбалась молодая женщина, почти девушка. Чуточку раскрытые губы придавали лицу какое-то простое, чуть наивное выражение.

— Как это страшно — умереть совсем молодой! Особенно когда тебе всего лишь двадцать шесть лет! — шептала Галинка, не отрывая глаз от портрета матери. — Это, должно быть, очень и очень страшно.

Художник удачно передал образ, внутреннюю теплоту молодой женщины. Она казалась совсем живой. На щеках — ямки, такая же крохотная ямка на подбородке. В красоте матери было что-то сдержанно-чарующее и сильное...

— Неужели отец не любил ее? — спросила себя шепотом и сразу ответила: — Не хочу этому верить! Разве можно было ее не любить?

Снова прилегла, теперь уже на кровать. Изо всех сил напрягала память. Ей хотелось хотя бы на миг вызвать какие-то картины воспоминаний о матери. Сколько себя помнит — все с отцом, Оленой. А мать? Какие песни пела она, склоняясь над ее колыбелью? Какие сказки сказывала?.. Хотя бы одно-единственное воспоминание из детских лет сохранилось у нее о маме! И какая бывает на свете материнская ласка? Как умеют гладить по голове нежные мамины руки, когда на сердце тяжесть? Как они умеют отгонять болезни и печали? Нет, нет, она, Галинка, ничего об этом не знает и знать никогда не будет!

«Никогда! Никогда!!!» — эхом отдавалось в мозгу.

Лежала с открытыми глазами... Сколько мыслей промелькнуло в ее голове в часы бессонницы, сколько раз орошалась слезами ее подушка!

«Отец думал, чтобы ни от кого не зависеть. Глупости! Даже в личной жизни был зависим. Боялся детей, боялся забот...»

Может, через два-три года и она станет матерью. «И у меня будет сын или дочь, — думала Галинка. — Нет, пусть лучше сын и дочь... Или нет... Сначала девочка, а потом мальчик. Девочку я назову Оксаной. В честь мамы. Вот если бы она была похожей на маму... А если вдруг...»

Галина подумала о Николае Ивановиче, его невысокой, ничем особо не выделяющейся фигуре, чрезмерно широком лбе, и ей стало грустно. «Неужели я недостаточно его люблю? Ведь когда любишь, так не подумаешь! А меня отпугивают его изъяны. И какие, собственно, изъяны? Ну, невысокого роста, ну, немножко великоваты уши... Нет, это глупости! Просто мне надо хорошенько выспаться...»

За стеной часы пробили три раза.

Галина закрыла глаза и неподвижно лежала несколько минут. Сон не приходил. Снова пробили за стеной часы.

«Половина четвертого. Когда же я буду спать? — подумала Галинка. — Начну считать, как отец, ни о чем не думать, только считать».

Пыталась прислушиваться к ударам собственного сердца, молча считать их. Но, дойдя до тридцати, вспомнила разговор с Оленой и сбилась со счета. «Начну сначала...

Раз, два, три». Сколько прошло времени, Галинка не заметила, и вдруг в комнату вошла какая-то тень, остановилась возле дверей.

«Кто это?» — спросила или хотела спросить Галина.

Тень приблизилась к кровати.

«Разве ты меня не узнаешь, моя доченька?»

«Да это же мама, — обрадовалась Галинка. — Но почему она вся в темном?»

«Нет, я не в темном», — отгадывая ее мысли, ответила мать.

В самом деле так: мать одета в легкое пестрое платье — в то самое, что и на портрете.

«Пошли, доченька, на улицу, на солнце, — нежно промолвила мать. — Здесь темно и неуютно, откуда-то тянет холодом... Ты не замерзла, доченька?»

Галинка пыталась что-то сказать и не смогла. А мать испуганно умоляла:

«Идем скорее, доченька. Здесь смерть, я боюсь! Это от нее тянет холодом. Прошу тебя, дорогая, торопись!»

И вот они идут по солнечной улице. Цветущие каштаны своими соцветиями-свечами освещают им путь. Всюду ярко-зеленая трава. В груди Галинка чувствует безбрежную радость, хочется лететь. Навстречу — двое мужчин.

«Кто же это? — удивляется снова Галинка и тут же подтрунивает над собой: — Да это же Коля! А второй — Пилипчук. Легкая походка, подтянутый... Как же можно было их не узнать?»

Повернулась к матери и замерла от удивления и страха: мать вдруг покачнулась, попятилась к реке, объятой пламенем. Галинка не успела крикнуть, как мать упала.

В тот же миг ее подхватил огненный шквал. Галинка замерла, не в силах двинуться с места.

«Помогите!» — только и успела крикнуть она. В тот же миг Владимир Пилипчук прыгнул в реку, а Николай Линчук стоял, наморщив лоб, сосредоточенно думал.

«Скорее! Спасайте!» — кричит она, а огненный поток все дальше и дальше уносит мать. Успеет ли Владимир?

«Помогите!» — кричит Галинка и просыпается от собственного крика. Несколько минут лежит неподвижно, не в силах избавиться от пережитого во сне ужаса.