Александр благодарно глянул на великую княгиню и взяв её руку прижал к губам.

   — Я хотел большего, ма тант, — понизив голос, произнёс он, доверительно склонившись к ней. — Ты знаешь это больше, чем кто либо, — добавил он. Александр всем говорил ты, не исключая и женщин, и старцев. — Я продрался сквозь строй противящихся, всё-таки продрался.

   — Это был главный шаг, — подхватила Елена Павловна, — за ним должны последовать остальные. Впрочем, наш разговор на этом не кончен.

   — О, разумеется, ма тант, — качнул головой Александр. — Я буду рад возобновить его, когда ты пожелаешь. Но сегодня трудный день, он, как мне кажется, таит в себе много неожиданного.

Елена Павловна удивлённо взглянула на государя. С её губ уже готов был сорваться вопрос, но она тотчас прикусила язык. Неожиданное? Да, может быть. Неспроста отменен большой выход, неспроста нарушена традиция, неспроста умножены караулы. Что-то тревожит государя...

Она начинала смутно догадываться. Но как женщина умная и вовсе не склонная к пустопорожней болтовне и разного рода домыслам, Елена Павловна покинула кабинет. Всё станет известно в своё время. Во дворце витают тени, сонмы призраков. Они бесплотны, однако не отпускают нынешних его обитателей, будоражат память. Они являются нежданно, против воли, напоминая и предостерегая. Александр — чувствительная натура. Он не так прост, как о нём думают некоторые. Но слишком тяжка ноша, тяжка и одновременно сложна. Приходится быть постоянно меж двух огней. Он словно лоцман, правящий государственным кораблём в неведомом море, полном скал, мелей и других опасностей...

Было бы неделикатно расспрашивать государя и вообще вызывать его на разговор в столь высокоторжественный день. Да и видно было, что он спешит уединиться. Он подписал акт не глядя, стало быть, его содержание, сам текст был ему известен, изучен загодя. Лицо его при этом излучало недовольство, губы плотно сжаты. Елена Павловна была физиономисткой и душевные движения людей, с которыми ей приходилось соприкасаться, по большей части были ей открыты.

Ясно: государь испытал давление и вынужден был поддаться ему. Все его старания оставаться столь же единодержавным, как и в Бозе усопший отец Николай Павлович, не имели да и не могли иметь успеха. Весть о смерти государства — наследнику это тотчас же стало известно — вызвала радость одних и откровенное ликование других. Да и сам он в самой глуби души испытал некое облегчение.

Сказать по правде, он немало претерпел от отца. То была школа, была закалка. Он трепетал пред ним без какого-либо сопротивления, даже внутреннего. Он беспрекословно подчинялся ему на первых порах, видя его самодурство, жестокость, произвол, несмотря ни на что, сам терпел унижения. Мало-помалу, тонкими слоями всё откладывалось, копилось — не могло не копиться. И в душе росло сопротивление. Он пробовал возражать, но отец-император обрывал его, иной раз резко и прилюдно.

Обида всходила — безмолвная. И взошла.

«А ведь я наследник, будущий император, — иной раз с тоской размышлял он. — Можно ли так со мною при тех, кто станет в конце концов моими подданными? Как это ужасно, нестерпимо... Нет, я никогда не буду таким!»

Это было твёрдое решение. И однажды он поклялся пред иконой Спаса Нерукотворённого быть милосердным, добрым, душеполезным, ни в чём не похожим на отца.

Следовало прежде всего рассчитаться с прошлым, с наследством, оставленным ему отцом. То была злополучная Крымская война[20], и он, Александр, торопливо положил ей конец, не чинясь, невзирая на унизительные условия мира.

Александр не мог при этом не присоединиться к словам прославленного Алексея Петровича Ермолова, весьма точно охарактеризовавшего отца: «Вот если перед кем колена преклоню, то пред Незабвенным: ведь можно же было когда-нибудь ошибиться — нет же, он всегда попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-нибудь место».

Несомненно, покойный оставил государевы «Авгиевы конюшни», он сам, уже на смертном одре, признал: сдаю-де тебе команду в неисправном виде. То был род запоздалого завещания: надо полагать, Николай уповал на то, что наследник сумеет сам разобраться.

Разобраться, впрочем, не составляло труда: он и прежде приглядывался к окружению отца, мысленно отделяя овец от козлищ. Предстояло отправить в отставку многих, даже слишком многих. Но и размахаться, взявши кормило, не позволяла ему мягкость да и дипломатичность: он получил своё наследство тридцати семи лет от роду, стало быть, далеко не в юном возрасте.

Начал с одиозных — Нессельроде и Клейнмихеля. Потом в отставку был отправлен председатель Комитета министров и Государственного совета, бывший военный министр, на ком в основном лежал позор Крымской войны светлейший князь Александр Иванович Чернышёв, достигший, впрочем, почтенного возраста семидесяти двух лет и тотчас по отставке усопший. За ним последовали военный министр князь Василий Андреевич Долгоруков, министр внутренних дел Дмитрий Гаврилович Бибиков, тоже весьма преклонных лет...

Ах, всё было не так просто, как ему поначалу представлялось. Неудовольствия грозили перейти в конфликты, у каждого из кандидатов в отставные тотчас явились ходатаи и заступники, представлявшие их заслуги. Усердствовали не просто близкие люди, как, например, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, но и великие князья и княгини, с коими волей-неволей приходилось считаться.

Александр сетовал супруге:

   — Никак не думал, что придётся ужом вертеться, ма шер. Какой я самодержец? Перед папа все трепетали и никто не осмеливался ему возражать, воля его была непреложна. Мне же дерзают возражать, словно я какой-нибудь министр уделов. У всех вдруг явилось собственное мнение, с коим я будто бы обязан считаться. Вот и по крестьянскому вопросу... Я желаю смыть с России вековой позор рабства, а мне говорят: надобна деликатность, дворянство против.

   — Мне передавали, будто девять из десяти помещиков против, — грустно покачивая головой, отвечала Мария Александровна. — Так что тебе придётся выдержать серьёзное сопротивление.

Александр хмыкнул.

   — Я уже натолкнулся на стенку, ма шер. Вот к чему приводит послабление: все эти комитеты нагородили вокруг реформы частокол возражений и поправок. У меня был решительный и непреклонный сторонник и сотрудник Яков Иванович Ростовцев, ты знаешь. Но смерть унесла его в разгар подготовки. Спасибо брату Косте: он стал мне надёжной опорой. Но и с ним, с другими сторонниками, как Ланской, Киселёв, Николай и Дмитрий Милютины, я, смешно сказать, оказался в меньшинстве. И закон, который я вынужден был подписать, оброс таким количеством оговорок и поправок, что мне, сказать по правде, стало неловко.

   — Дело сделано, — вздохнула государыня. — И всё-таки главное сказано: рабству положен конец. Отныне ни продать, ни купить человека нельзя. Одно это прославит твоё царствование на века.

   — Увы, всё не так просто. Я жду возмущения, организованного возмущения помещиков. И уже принял меры, дабы оградить всех нас. Все думают, что опасность исходит от крестьян. Наивные люди! Я опасаюсь вельможных заговорщиков. Тех, кому я мирволил, тех, кто приближен ко двору.

   — Всё может быть, — отозвалась Мария Александровна. — Воздух, мне кажется, наэлектризован. Надо остеречься, осторожность никогда не мешает.

   — Вот и я так думаю. — Глаза Александра были расширены, он глядел мимо неё, куда-то в пространство, словно видел там нечто, чему следовало дать отпор.

Император был не робкого десятка. Ему не доводилось бывать на фронте, но близкие знали, что он готов идти навстречу возможной опасности, не страшась её. И сегодня, после памятного росчерка, столь менявшего судьбу империи, он прозревал опасность и готовился встретить её. Не там, вовсе не там, откуда её ждали придворные, пугали вельможи, а там, где она виделась ему одному, да ещё государыне и брату Косте. Правда, они считали его страхи преувеличенными. Но он их такими не считал.