Революция есть безумно губительное усилие

перескочить из понедельника прямо в среду.

Но и усилие перескочить из понедельника назад

в воскресенье столь же... губительно.

Василий Андреевич Жуковский, поэт,

воспитатель императора Александра II —

его брату великому князю Константину Николаевичу

День 19-го февраля 1861 года глядел по-петербургски обычно: тяжёлым плотным серым небом, слежалыми снегами, коричневевшими от конской мочи и катухов, режущим ветром с Невы, завивавшим снежную пыль.

Однако же то был вдвойне торжественный день. В столичных церквах служили молебствия по случаю шестой годовщины восшествия на престол и благополучного царствования Богом хранимого императора Александра Николаевича — благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя всея России, при супруге его благочестивейшей государыне Марии Александровне и при наследнике его благоверном государе цесаревиче и великом князе Николае Александровиче. Далее шёл перечень благоверных великих князей, княгинь и княжон, коих было близ тридцати персон.

Второй же высокоторжественный акт содержался в великой тайне. В него было посвящено не более двух десятков лиц во всей империи. И свершался он в стенах Зимнего дворца, в овальном кабинете императора, о чём не знали даже многие из членов царствующей фамилии.

Предосторожность была взята необычайная. Вопреки традиции большой выход в столь торжественный день был отменен и заменён малым. Недоумение придворных, вельмож, статс-дам и фрейлин — особенно дам — было неописуемо. Ждали выхода императора и самых близких ему людей — ждали разгадки...

Настораживали усилившиеся караулы вокруг дворца, пушки, выкатанные на Дворцовую площадь, гвардейские разъезды, полицейские и жандармы у Адмиралтейства, Петропавловской крепости, телеграфной станции. Казалось, всех вывели из казарм. Зачем? Что стряслось либо могло стрястись? Отчего такая тревожность? Стынут же, стынут солдаты, преображенцы и семёновцы, без видимой цели...

Меж тем, главное событие этого дня свершалось в кабинете императора. Сюда были призваны немногие, особо доверенные и посвящённые — императрица Мария Александровна, наследник цесаревич, брат царя Константин Николаевич, великая княгиня Елена Павловна[18] — без супруга великого князя Михаила Павловича, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, некоторые члены Главного комитета по крестьянскому делу.

Были зажжены все люстры и канделябры, свет их затмил дневной, лившийся из больших окон. В камине жарко пылали берёзовые дрова. Государственный секретарь Владимир Петрович Бутков нервными быстрыми пальцами раскладывал на небольшом столе в центре кабинета бумаги. Казалось, они излучали слабое свечение, или то было отражение света большой люстры, нависшей над столом.

Сняв крышку с массивной чернильницы, Бутков неловким движением окунул в неё массивное золотое перо, провёл им по черновому листку и, убедившись в исправности пишущего инструмента, торопливо присел возле входа.

Ждали императора.

Он вошёл прямой, как доска, ни дать ни взять строевой офицер безукоризненной выправки, лёгким полупоклоном в обе стороны. Все тотчас встали.

   — Я рад, что самые близкие мне люди станут свидетелями свершения главного дела моей жизни, жизни вверенной мне империи, — проговорил Александр. — Эта великая честь выпала на мою долю, хоть и подступались к этому делу отец и дядя. Но только подступались...

В голосе его послышалась лёгкая хрипотца, он откашлялся и помедлил. Что это было: знак волнения, желание перевести дух, заострить мысль?

   — Признаться, я желал большего, — заговорил он снова, — желал существенных уступок в пользу крестьянства, больших, нежели допускали господа из Главного комитета по крестьянскому делу. Они пугали меня недовольством дворянства...

Он снова замолчал и сглотнул слюну.

   — И я испугался, — закончил он с лёгким смешком. — Верно говорят: всякому овощу своё время. Лиха беда — начало. Я сделал главный шаг, быть может, ему, — и он кивнул в сторону наследника, — доведётся пойти дальше, сделать больше.

Сказав это, он наклонился над бумагами. Крупные пальцы, сжимавшие золотое перо, поражали белизной. Он хотел было поставить подпись стоя, учитывая сугубую торжественность момента. Но государь был слишком высок.

Возникло небольшое замешательство. Бутков кинулся к столу, желая, видно, пододвинуть кресло. Но Александр сделал это сам. И плотно усевшись, окунул перо в чернильницу.

Все вперились в него. Вот сейчас, сейчас свершится наконец то, чего ждала Россия, более того — весь цивилизованный мир.

Александр медлил, желая, видно, самому насладиться высокой значимостью мига. Рука с занесённым над листом пером замерла. С блестящего острия сорвалась крохотная чернильная капля.

Это и решило дело. Государь размашисто вывел подпись и, подняв голову, пошутил:

   — Сие перо есть главнокомандующий всех гусиных перьев, ещё скрипящих в империи. Но полагаю, с этого дня им на смену придут перья стальные. Да, господа, отныне, смею думать, началась другая эпоха. И нужна была моя решимость, дабы она наступила.

   — Поздравляем, поздравляем, — разом заговорили все: напряжённость ожидания уступила место облегчению. Мария Александровна первой подошла к государю и положила ему руки на плечи. Он наклонился и торопливо поцеловал её.

Наступил черёд наследника. Но его опередил брат Александра Константин. Их связывали сердечные отношения и, главное, единомыслие. Особенно в отношении крестьянского вопроса, где у Александра в придворных сферах и среди российского дворянства было больше противников, нежели сторонников. И это он особенно ценил.

   — Поздравляю, папа, — цесаревич принял протянутую ему отцом руку и приложился к ней холодными сухими губами. Здоровье его начинало внушать серьёзные опасения. Он часто простужался, чересчур часто для его неполных восемнадцати. А между тем он был любимцем в семье, с младости обнаруживая разнообразные способности, особенно к рисованию, хотя и проявлял леность к занятиям. Благо, что учение давалось ему легко. Но он был добродушен и мягок, легко принимал попрёки и давал слово исправиться. И это мирило с ним решительно всех: и родителей, и наставников, и товарищей по Пажескому корпусу.

Потянулся черёд поздравителей. Последней подошла великая княгиня Елена Павловна, тётка императора и едва ли не главная его вдохновительница[19]. Среди многочисленной женской половины двора она была умнейшей, и Александр не только внимал, но и следовал её советам, равно как и все, кто с ней соприкасался.

Елена Павловна рано овдовела. Она была полной противоположностью своему супругу Михаилу, последнему сыну императора Павла, такому же солдафону и сумасброду. Он был произведён в генерал-фельдцейхмейстеры, но к артиллерии и инженерии имел весьма малое касательство, зато вмешивался — и мешал — во всё. Рассказывали, что однажды, обходя фронт на смотру и не найдя никаких упущений, он обернулся к сопровождавшему его генералу и сказал: «Хорошо, однако ж дышат». Он много пил, много ел и сгорел, не дотянув до пятидесяти одного.

Его вдове было сейчас пятьдесят пять. Дочь принца Вюртембергского, она была против воли выдана замуж: отец считал партию весьма завидною, так, впрочем, оно и было; жених был всего на восемь лет её старше. Супруга старалась держаться от него подалее, да их почти ничего и не связывало. После его смерти она признавалась своей ближайшей подруге и наперснице, что вздохнула наконец с облегчением, как бы кощунственно это ни звучало.

— Вседержитель знает, как я страдала от его грубости, попрёков и невежества, — прибавила она как бы в оправдание. — Быть может, потому Он и не дал ему веку.

Елена Павловна, несмотря на годы, сохранила и стать, и моложавость, и гладкую кожу. Глаза глядели ясно и с пытливостью, седина чуть коснулась её благородным серебром. Государь, отныне ваше имя не изгладится из истории России, какие бы потрясения её не ожидали, — произнесла она нарочито громко, так, чтобы слышали все остальные. — Эта реформа будет по праву наименована великою, а её свершитель — освободителем.