Они заранее договорились, как поступить после взрыва. Возвращаться в Александровск было нельзя. С другой же стороны, их там приметили, и взрыв царского поезда будет признан делом их рук. Было решено укрыться в лесу, который начинался недалеко и был обширен, выждать там, пока не уляжется суматоха, вызванная крушением, а потом, не привлекая внимания, пробираться в губернскую столицу под видом богомольцев ко святыням Киево-Печерской лавры. До Екатеринослава пятьдесят вёрст. Хорошо бы их проплыть по Днепру, вверх по течению. Пароходное сообщение с пристанями по Днепру вплоть до Киева было, как говорили, налажено, но они в спешке, сопровождавшей все их приготовления, забыли справиться.

«А всё-таки страшно, — думала Аня Якимова, стоя на пригорке и нервно перебирая концы платка. — Погибнут многие люди. Хоть это и царёвы служители и приспешники, но всё ж люди. Опять же рабочие, машинисты и их помощники на паровозах, кочегары... Останутся вдовы с детьми на руках... В Александровске нас запомнили, тотчас вспыхнут подозрения... Городок-то маленький... Ну как маленький? Хозяйка говорила, что считают близ пятнадцати тысяч... В степи курганы, на Днепре пороги... Мало успели посмотреть... Наши приметы разошлют по телеграфу... Мол, двое бородачей и молоденькая женщина... О, Господи, едва не зазевалась...»

Она торопливо сняла платок и, держа его в вытянутой руке, приготовилась взмахнуть. Вот сейчас головной паровоз поравняется с ней. Пусть они там думают, что это я радуюсь им и посылаю привет...

Это была её последняя мысль. Она торопливо взмахнула платком и зажмурилась. Вот сейчас, сейчас...

Она слышала биение своего сердца, перебивавшее шум состава: до полотна было полторы сотни саженей, но сердце стучало, как паровозные колеса. Мгновенья были томительны, и она наконец открыла глаза. Взрыва не было. Вот мимо проследовал последний вагон, и красные сигнальные огни, казалось, издевательски подмигнули ей. На площадке стояли два солдатика. Завидев её, один из них помахал рукой...

«Заснул Андрей, что ли», — лихорадочно думала она, собираясь спуститься вниз. Но помедлила, увидев как из-за излуки показался второй состав. В голове его была упряжка из двух паровозов, как у первого.

«Может, это именно и есть царский поезд, — мелькнуло в голове, — а тот, первый, пробный, с охраной и свитой?»

Аня подождала. Вот второй вагон — он ничем не отличается от того, что был в первом составе. Отчаяние и злоба неожиданно овладели ею. Она снова сорвала с головы платок и стала размахивать им точно флагом.

И снова ничего. На этот раз она не зажмуривалась. Дождавшись, когда последний вагон миновал её с такими же двумя солдатиками, как и в первом, она сбежала вниз и остановилась перед Желябовым.

Он был красен, точно после бани. Лоб — весь в испарине. Руки сжимали концы провода. Около него как ручной медведь топтался Окладский.

   — Ну?! Что с тобой, Андрей?! — выпалила она. — Ты болен? Пропустил оба поезда. Не знаю, который из них царский, — частила она как в лихорадке, ещё ничего не понимая, но уже чувствуя, что случилось что-то непоправимое.

   — Он соединял, — пробормотал Окладский, — но, знать, провод порвался. Или ещё что...

   — Порвался, порвался! — истерически воскликнула она. — Растяпа! Растяпы вы оба! Проворонили. Что теперь скажут наши?! Всё насмарку. Готовились, готовились и всё кошке под хвост. Что же ты молчишь, Андрей, — набросилась она на Желябова, оцепенело сидевшего в той же позе с зажатыми в пальцах концами проводов.

   — Не вышло, — наконец выдавил Желябов. — Что-то не так... Может, провода повреждены...

   — Пошли проверим, — бросила она. Окладский двинулся следом. Желябов не пошевелился, он словно закаменел, а краснота постепенно схлынула, сменившись мертвенной бледностью. Он закрыл глаза.

Сажень за саженью Аня и Окладский подвигались к железнодорожному полотну, держа в руках провода. Они были целы. Осторожно, высвобождая их из-под земли и песка, которыми они были присыпаны, оба осторожно разгребли руками балласт, и вот наконец им открылась сама мина.

   — Всё в целости, — недоумённо вымолвила она. — Всё. И соединение не повреждено. Чушь какая-то. Или вправду царя Бог хранит, как пишут в газетах. Надо поскорей снять мину, а то неровен час путевой сторож нагрянет.

   — Поезда прошли благополучно — не нагрянет, — успокоил её Окладский.

   — Всё равно, давай поторопимся. Надо бы Андрея позвать.

Оглянувшись, они увидели, что Желябов походкою пьяного приближается к ним. Подойдя, он осторожно вынул детонатор и отбросил его далеко в сторону. Раздался хлопок, точно кто-то раздавил надутый бумажный пакет.

   — Ну что, Андрей, что ты скажешь? — допытывалась она, схватив его за руку.

   — Не знаю, чертовщина какая-то! — досадливо отмахнулся он. — Право, ничего не могу понять. Вроде бы всё было сделано точно так, как наставлял меня Кибальчич. Я, конечно, не техник, но в таких простейших вещах разбираюсь. Очень странная история...

   — Упустить такую возможность, — продолжала пилить его Аня.

   — Будут у нас ещё возможности. Он от нас никуда не уйдёт, — огрызался Желябов. Она понимала, что он расстроен больше всех, что он, руководитель операции, по какому-то недосмотру провалил её.

   — Может, его и в самом деле хранит Бог? — наконец предположила она, выросшая в поповской семье и не чуждавшаяся веры. — Ты гляди, сколько покушений было, а всё мимо.

   — Ах, отстань, тараторишь тут! — раздражённо отмахнулся он. — Бог, Бог, да сам не будь плох. Похоже, я виноват, чего-то там недосмотрел... Разберёмся.

Во всё время, когда они собирались в обратный путь, Желябов был мрачен и молчалив. Его грызло сознание собственной вины. Ясное дело: недосмотрел, не понял, там, в Центре, в Питере разберутся. Корить не станут, зная, что он казнит себя сам. И ещё долго будет казниться, виноватиться. Ибо Желябов был более чем ответственный человек, чья преданность делу «Народной воли» и группе «Свобода или смерть» граничила с самопожертвованием.

   — Досадно, конечно, — встретил их Александр Михайлов, — но что поделаешь — не судьба. Давай разбираться.

Вокруг них собрались все технари. Желябов стал показывать, как он соединил концы проводов.

Так и есть, Андрюша, — в тоне Михайлова слышалась некая сострадательность. — Ошибся ты. Ну да ничего: в Москве царя стерегут Соня Перовская и Ширяев. Уж они-то, надо полагать, не дадут промашки. Конь о четырёх ногах, знаешь ли, и тот спотыкается. Споткнулся и ты.

Но Желябов был безутешен.

— Дом покупают не в одиночку, а при свидетелях, — назидательно говорил Александр Дмитриевич Михайлов, не раз сетовавший, что в организации много Михайловых и что кому-то надо переменять фамилию, и он даже готов это сделать.

Домовладельцем решили сделать Гартмана — у него-то самый солидный вид. Характером он был лёгок: покупать так покупать, готов на всё, лишь бы деньгами ссудили. Партийная касса была тоща, но дело представлялось важным и денег стоило. К тому же Гартман объявил, что умеет торговаться, что стоял за прилавком у деда и вообще у них в семье коммерческий дух был развит.

Отправились вчетвером: Гартман, Перовская — супруга-де, Михайлов и Морозов. Шли улочками, ветвившимися вдоль полотна за Курским вокзалом. Кое-где белели бумажные наклейки: «Сдаётся квартира из четырёх комнат с мебелью...», «Продаётся часть дома...».