— От такового просвещения добра не жди, — буркнул Александр. — Остроги, доложили мне, переполнены.
— На этих, Государь, всего хватит — и острогов, и тюрем, и верёвок. Пока не утишатся, — торопливо добавил Лорис.
— Надеюсь на твоё усердие, — с тою же угрюмостью произнёс Александр. Все эти оптимистические заверения он выслушивал неоднократно, и надежда на замирение в империи мало-помалу слабела в нём. Всё чаще и всё настойчивей билась в нём мысль об отречении. Слабость? Неуверенность? Отсутствие решимости? Трусость? Вот чего он более всего опасался — обвинений в слабости, а пуще всего в трусости. Ничего такого в нём не было. Просто он устал, устал от постоянного напряжения, ожидания надвигающейся беды. И это тогда, когда наконец Катя полноправно вошла в его жизнь. Когда его обволокли любовь и тепло семьи, и он снова почувствовал себя мужем и отцом.
Он сказал Лорису:
— Мне и в Царском не будет покою. Более всего опасаюсь за моих малолеток. Вот охрана схватила каких-то подозрительных субъектов, проникших в дворцовый парк. Будто бы на поклонение к местам, связанным с Пушкиным и Карамзиным. В лицей и его окрестности. Чёрт их знает, никому веры нет. Я уж распорядился, чтобы под парами стоял мой поезд. Готовься и ты.
— Давеча воспринял с благодарностию ваше приказание. В Ливадии будет покойно, — Лорис просиял. — Крымская весна прекрасна.
— Да. Отныне я решил как можно ранее выбираться из Петербурга с его гнилым мартом. Надеюсь, Пётр Александрович Валуев сможет и без меня управиться. Да и у тебя, думаю, есть достойные и надёжные помощники. Каков Плеве как директор департамента полиции?
— На месте, Государь, на месте, — поспешил заверить Лорис. — Он только вступил в должность, но уже показал распорядительность и уменье ладить с подчинёнными. Есть у него и нюх на местообитания государственных преступников. Во всяком случае он не даст им спуску.
— Ну вот и хорошо. Стало быть, сможем с лёгким сердцем покинуть столицу.
— До отъезда я надеюсь представить вашему величеству полный проект доклада об участии народного представительства в государственном правлении.
— Да-да, я поручал тебе подумать о возможных формах такого участия.
— Я полагаю, что в России неуместны формы, имеющие быть на Западе, в старых монархиях Европы, — обрадовано подхватил Лорис. — Думаю, что и предлагаемые радетелями старины земский собор или дума тоже непригодны в нынешних условиях.
— Согласен. Это архаизм.
— Вот-вот, Государь, это именно архаизм, и собираюсь предложить новые формы, соответствующие и политической обстановке и реалиям нашего времени.
— Я очень надеюсь на разумный подход, — сказал Александр. — Хотя со всех сторон меня предостерегают от поспешности в этом деле. Даже, как я тебе уж говорил, старый дядюшка Вилли, прослышав каким-то образом о наших конституционных устремлениях, написал собственноручное предостережение. Власть-де должна быть самодержавной и никакой другой, особенно в России. Ему-то хорошо, у него князь Отто Бисмарк держит Германию в железной узде.
— Железная узда для России с её пространствами неуместна, да и просто неосуществима. И без неё мы в состоянии навести в империи порядок, — с горячностью объявил Лорис-Меликов.
— Быть по сему, — усмехнулся Александр.
Лорис понимал: он обязан во что бы то ни стало обнадёжить государя, а потому в своих докладах старался умалчивать о том, что всё более и более беспокоило и озадачивало его. Выяснилось, что в среде террористов действуют вполне респектабельные лица, которых трудно было бы заподозрить в чём-то предосудительном, не будь среди тайных осведомителей департамента полиции людей, искупавших свою вину предательством. Таков был Окладский. Могли бы в полиции заподозрить импозантного барина, жившего совершенно открыто в респектабельных меблированных комнатах на Невском проспекте, адвоката, помощника присяжного поверенного, сына генерала и внука адмирала Михаила Николаевича Тригони в том, что он один из главарей террористов, если бы не Окладский. Предатель выдал многих, но, к сожалению, он и не знал многого.
Тригони был захвачен на квартире вместе со своим давним дружком, соучеником по Керченской гимназии Желябовым. Это был знатный улов. Но ведь сей дворянин и помещик обитал в Крыму, там находилось его родовое гнездо. Оттуда, между прочим, явился в Петербург и другой крымчанин — Клеточников. Всё это могло бы обеспокоить государя, если бы Лорис упомянул о них в своём докладе. Так что и Ливадия могла примануть окаянных злоумышленников.
Пока же Лорис приказал удвоить бдительность в столице. Он в своё время затвердил немало афоризмов пресловутого Козьмы Пруткова. В том числе такой наставительный: «Бди!». И даже рекомендовал вывесить его на видном месте в местах сыскных отделений полиции и жандармерии.
Ему, например, не внушал доверия содержатель склада русских сыров в доме Менгдена на Малой Садовой Евдоким Ермолаев сын Кобозев. Ручательства пристава, дворника и домовладельца, равно и полицейских чинов, производивших досмотр помещений, его не убеждали. По Малой Садовой обычно ездил государь, направляясь в Михайловский манеж, и эта улица с её домовладениями подлежала наивнимательнейшему контролю. Поэтому Лорис предписал инженерному генерал-майору Мравинскому вместе с опытными чинами полиции строжайшим манером обследовать сей склад, не оставив без внимания ни одного уголка. У инженера, да ещё и генерала, должен быть острый глаз и тонкий нюх, он заметит то, что пройдёт мимо внимания полицейских чинов — был убеждён Лорис.
При докладах государю он обычно утыкался в памятную бумажку, где было означено то, что следует не упустить, сегодня же он несколько раз отрывался от неё. И был поражён — бросилось в глаза с какой-то неожиданной остротой и рельефностью, — переменою в облике. Перед ним был сутулый старик с потухшими глазами, бесконечно усталый...
«Шестьдесят три года, разумеется, не тот возраст, когда непременно обозначают его обладателя словом старик, — думал Лорис. — Не крайность, а скорей всё-таки поздняя зрелость. Странно, что мне это прежде не бросалось в глаза. Не износился ли он на чересчур приманчивом брачном ложе? Я всего на семь лет моложе, а седина меня почти не затронула... И эти морщины, и эта обвислая кожа...»
На мгновенье ему стало жаль императора. Александр был добр к нему и полностью доверял и доверялся. Он вообще был добр по натуре — в этом сходились все. Если бы не фанатики и маньяки, устроившие охоту на него, Александр сделал бы много доброго России и её народу. Он хотел этого, Лорис не раз замечал: глаза государя наполнялись слезами при известии об очередной жертве — будь то жертва террористов либо казнь одного из них. Они всеми силами стремились ожесточить императора и саму власть. Будто это могло побудить её пойти на уступки. Напротив: власть оказывала сопротивление злодейским акциям и отпор её неминуемо крепнул.
«Они не знают, каков наследник престола, — с горечью размышлял Лорис. — Когда он придёт к власти, им станет совсем худо. Его наставники растравляют в нём злобность и непримиримость к любому инакомыслию. Никакого послабления врагам престола и православия, вешать и стрелять их без всякой пощады как бешеных собак...»
Лорис призывал к умеренности, он хотел согласия. Но нигилисты-социалисты не доверяли его призывам к примирению, они усматривали в них коварный ход с целью выловить всех и сослать в Сибирь. Там было достаточно просторно. Тамошние морозы и суровый климат могли заморозить и охоту бунтовать... А каторжный труд в рудниках и вовсе укротить самый буйный нрав.
Надо бы вновь напомнить Екатерине Михайловне об осторожности. Государю хотя бы временно не следует ездить на развод в Михайловский манеж. Вот он, генерал-адъютант Лорис-Меликов, прошедший огонь, трубы и чёртовы зубы, покоритель неприступного Карса, победитель крамолы и чумы, самый боевой и испытанный генерал среди приближённых Александра, несмотря на все предпринятые меры к предотвращению террористических актов, сам блюдёт предосторожность. Что же говорить об императоре...
