— Рад, что они разъехались?

— Конечно. Все как раньше. Я и Арф. Все как нам нравится. — Уолли сделал глоток пива и осторожно спросил: — Интересно, чего это ты вдруг решила за город выбраться?

Было заметно, что Вилла подыскивает нужные слова. Она внимательно посмотрела на хвост «боинга», выглядывавший из-за дома. Больше от самолета ничего не осталось. Все остальные части, все шпангоуты и нервюры, вся обшивка — все было съедено этим человеком, пытавшимся таким образом утолить голод своей ненасытной любви.

Наконец она решилась:

— Я бы хотела, чтобы ты перестал… перестал есть этот самолет.

Уолли в свою очередь помолчал, переваривая услышанное и обдумывая ответ.

— Вилла, но ведь я уже почти доел его. Осталось всего ничего.

— Перестань, к чему это? Никакого рекорда не будет. Нет смысла доедать эту груду металла.

— Как это нет смысла? — искренне удивился Уолли. — Мне до рекорда не было никакого дела. Ты прекрасно знаешь, зачем я это затеял, и прекрасно понимаешь, что нужно мне было лишь одно — привлечь твое внимание.

Вилла посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Привлечь меня тебе удалось. Я вся внимание.

Разговор по-прежнему продолжался с большими паузами. Уолли не сразу понимал смысл сказанного, и ответные формулировки давались ему не без труда.

— Я как-то не был уверен, что ты меня вообще замечаешь, не говоря уже о моей затее.

— Разве такое не заметишь? Конечно, я была в курсе.

Вилла рассмеялась, и Уолли заржал вслед за нею — быть может, излишне громко и грубо. Порыв ветра взъерошил росший рядом с домом старый клен. Поддавшись общему веселью, Арф заливисто залаял. На мгновение на ферме Уолли Чабба установились полная гармония и взаимопонимание. Хозяину оставалось только надеяться, что это прекрасное мгновение продлится хотя бы еще немного. Ничего не нужно было никому доказывать, ни к чему не нужно было стремиться.

— Останешься поужинать? — предложил он. — Кусок ветчины у меня найдется.

— С удовольствием, — ответила Вилла.

Она села, поджав ноги, на его старом диване. Уолли нравилось глядеть на нее, нравилось, как аккуратно стоят ее кроссовки на уголке старого-престарого персидского ковра, принадлежавшего еще его дедушке и бабушке. Их старые черно-белые фотографии стояли в рамочках на низеньком прикроватном столике. Всегда серьезные и даже как будто осуждающие внука, в тот вечер старики словно улыбались.

— Ну ладно, давай рассказывай — что навело тебя на мысль попробовать съесть самолет? — спросила Вилла после ужина, когда они вдвоем убрали со стола и вымыли всю посуду.

Был поздний вечер. Она была в его доме, она приняла приглашение поужинать, она смеялась, когда он шутил, сидела на его диване. Это был самый замечательный вечер в жизни Уолли. Эти мгновения стоили всех трудов и страданий. Каждый болт, каждая нервюра и каждый шпангоут — все они были перемолоты и съедены не зря.

— Ну, это долгая история, — уклончиво ответил Уолли.

— А я никуда не спешу.

Хозяин налил две кружки кофе и принес одну Вилле. Свою кружку он поставил на столик, сделанный из среза старого дуба. Затем он робко сел на диван рядом с женщиной своей мечты.

— Началось все с Отто. Это он во всем виноват, — смущенно сказал Уолли.

— Какой Отто? Хорнбассел?

— Ну да. Ты же знаешь, он всю жизнь в цирке работал, ездил по всей стране… А когда он приезжал домой в отпуск, я повсюду ходил за ним, потому что мне нравилось с ним общаться.

Арф вспрыгнул на диван и, устроившись между собеседниками, ткнулся холодным мокрым носом в колени Виллы.

— Помнишь, как я однажды съел термометр? — спросил Уолли.

— Еще бы не помнить, — ответила Вилла.

— Ну вот, когда Отто узнал об этом, он стал рассказывать мне истории про известных во всем мире циркачей, прославившихся тем, что они поедали всякие опасные штуки.

— Например?

— Ну, был, например, один человек в Лондоне, который ел гравий и камни. Называли его мудреным именем Литофагус. Это вроде бы по-гречески «Поедатель камней». Или по-латыни, не помню. Он был известен на весь мир. Потом был другой, который научился жевать и глотать железо. Люди приносили на его выступления ключи, булавки, щипцы для сахара, болты с гайками, и он все это съедал.

— Никогда про такое не слышала.

— Я обо всем этом в одной книге прочитал. Был, например, один француз — звали его, кажется, Дюфур, — так он сделал себе имя на том, что глотал горящее масло, кипящую смолу и кислоту.

— Да ну?

— А представление его заканчивалось тем, что он поедал одну за другой свечи с подсвечниками, и зрители оставались в темноте.

— Неужели все это правда?

— Конечно. А что касается меня, то Отто предложил мне попробовать. Это он притащил мне как-то раз пару обрезков проволоки и автомобильные ключи. Я их съел, и, чтобы не упасть в грязь лицом, добавил к ним несколько гвоздей. С того самого дня я понял, кем хочу стать и чем буду заниматься, когда вырасту.

— Почему же у тебя это не получилось?

— Тоже Отто виноват, — ответил Уолли. — Я хотел сбежать из дома вместе с цирком, но Отто меня отговорил. Сказал, ничего хорошего из этого не выйдет, потому что я закончу жизнь так же, как он, — одиноким пьяницей без гроша за душой. Он сказал, что я должен остаться в родительском доме и выращивать кукурузу. Ну, в общем, как мои отец, дед и прадед.

— И что ты теперь думаешь? Правильный выбор ты сделал?

— Конечно, — без всяких сомнений ответил Уолли, глядя Вилле в глаза. — Но когда на мое поле упал самолет, я сразу понял, что он послан мне свыше. «Это Бог дает мне знак», — подумал я.

Заглянув в прекрасные глаза Виллы, он тихонько добавил:

— И по всему выходит, что я не ошибся.

Несмотря на свои габариты, несмотря на неуклюжесть и огромную силу, в общении Уолли был очень деликатен и осторожен. Они с Виллой проболтали несколько часов подряд. Уолли действительно по-настоящему любил ее. Вилла в очередной раз убедилась в том, что он хороший, добрый человек, что он вовсе не глуп и чувство юмора далеко ему не чуждо. Пока он чистил ей апельсин — огромным хозяйственным тесаком, — она внимательно следила за его руками: все в трещинах и мозолях, они привыкли делать самую разную работу. Лицо его нельзя было назвать красивым, но и глупым тоже. От Уолли исходило чувство спокойствия и уверенности в своих силах.

— Я, случайно, Джей-Джея инвалидом не сделал? — поинтересовался он у гостьи.

— Нет. Нос ты ему, конечно, хорошо расквасил, но жить он точно будет. Кстати, он сегодня уехал: начальство отправляет его в командировку куда-то далеко. Точно даже не помню, в какую страну.

— Не могу сказать, что очень расстроен его отъездом.

— Слушай, не хочу я о нем говорить, — заявила Вилла, но, сама не понимая как, вновь завела разговор о заезжем госте. Она рассказала Уолли, как тот впервые пришел к ней в редакцию. — Ты представляешь себе, я приняла его за очередного торгового агента. Думала, он приехал в наш город, чтобы продавать какую-то ерунду.

Уолли кивнул:

— Вот видишь, первое впечатление никогда не обманывает. Ты оказалась абсолютно права.

— Да, в некотором роде, но…

Она сама не заметила, как стала рассказывать Уолли, почему все так получилось, как этот чужой человек сумел найти ключ к ее сердцу.

— Ты представляешь, дело дошло до того, что мы с ним заехали на поле Райти и стали швырять друг в друга куриные яйца. Нам, видите ли, захотелось побить мировой рекорд. Ничего из этого, конечно, не вышло, только перемазались с ног до головы. И знаешь, самое странное заключается в том, что эта мысль пришла в голову не ему, а мне.

Затем Блейк решил, видите ли, слетать в Канзас на своем змее, и Джей-Джей фактически спас его. Этот сорванец говорил, что прыгнет с башни, как только к нему сунется кто-то из полицейских или других жителей города. А против Джей-Джея он ничего не имел, и тому удалось уговорить мальчишку отстегнуть змея и спуститься обратно по лестнице.