…что ты делаешь ночью? — а что? — я хочу совершить путешествие, ты не посидишь со мной? — посижу… — ну как? действует? — да нет пока — у меня тоже в прошлый раз не сразу началось… — ха, это потрясающе, Дашка, это очень хитрая штука, она тебя пропускает до определенного предела, а потом начинает властвовать — у меня не было такого ощущения ни разу, но, знаешь, Макс, это, по-моему, как-то связано с базовой моделью мира, есть два рода мистического опыта — опыт созерцания божества при сохранении индивидуальности, и опыт растворения в божественном, ты не готов раствориться и ты начинаешь выяснять отношения с кислотой, говоришь, что она хочет властвовать — нет, там хитрее, там происходит подмена сущности, то есть, понимаешь, и ангелы, и демоны — это ты в будущем, и ты можешь выбирать, как двигаться, в этом смысле зло — это отказ от эволюции, но если ты не эволюционируешь самостоятельно, а используешь разные средства, то ты можешь зарваться и попросить больше, чем надо, и ведь, ха, как все хитро, ведь тебе дадут, но там во-первых, может не выдержать тело, то есть ты просто погибнешь на следующий день, попав под машину, либо может произойти присоединение другой сущности, слушай, а у тебя не осталось телефона К.? — нет, зачем тебе? — мне нужно с ним поговорить — о чем? — есть пара вопросов — к нему? — ко мне — у тебя к себе? — нет, Даша, у него, когда он появится, познакомь нас, пожалуйста — а что ты про него понял? — не важно, но там все очень красиво устроено, я думаю, что ты просто не готова была в тот момент, то есть ты двигалась за счет коллективного тела, а выглядело это как личная траектория, но у тебя индивидуальное пространство было недостаточно раскрытым, и ситуация с Верой сработала как предохранитель — откуда же он появится? — откуда и в прошлый раз, никуда не денется, потому что мир действительно един, и вот ты знаешь, там есть еще такой проход…

Я увидела ее спустя почти два года на концерте Майкла Наймана в консерватории. Это был странный вечер. Как будто невидимый бухгалтер решил составить баланс за последние двадцать лет моей жизни: воспитательница из детского сада, окликнувшая меня по имени и начавшая рассказывать про изучение йоги, пара бывших одноклассников, курящих у памятника, бывшие одногруппники из университета, превратившиеся из студентов-троечников, вечно одалживавших на экзаменах «бомбы», в экстремальных тусовщиков, деловые партнеры, которых ежедневно слышишь по телефону и встречаешь раз в полгода, друзья, приятели, знакомые, бывшие и нынешние, любовник, от которого я нелепо сбежала пять лет назад и до сих пор не забытый стыд вынудил меня спрятаться за колонну. Она прошла мимо, близоруко щурясь, очень красивая, в простом синем платье, пышные волосы, подстриженные до плеч, аккуратно уложены, кажется, челка, которой не было раньше. — …я думаю, в горах не должно быть очень жарко даже в июле. Я пошлю мэйл или позвоню моему другу в посольство, и он нас встретит. И я уверена, что в Катманду должна быть куча агентств, организующих туры в Лхасу. — Голос моей подруги заставил меня на минуту отвернуться, и она исчезла. Больше я ее не видела. Иногда мне кажется, что надо просто взять записную книжку и позвонить. Но как во сне, когда самое обычное движение вдруг оказывается абсолютно невыполнимым по каким-то неясным причинам, тело не слушается. Иногда мне кажется, я все еще люблю ее…

Александра Данилова

ДЕТСКАЯ ИСТОРИЯ

Пока мои родители разводились, я научилась сочинять матерные рассказы. Дорожила я ими чрезвычайно. Это была та ценность, которую в первую очередь спасают во время пожара.

Но лучше по порядку. Развод — дело не минутное. В случае моих родителей он растянулся на полгода. Примерно четыре дня энергия ненависти прессовалась, достигала критической массы, и тогда в доме разражался грандиозный скандал. По энергетике это было действо персон на двенадцать, но участвовали только две.

На мелкое гавканье мама с папой не разменивались. От криков в квартире вибрировали стены, а нашим верхним соседям было щекотно ходить по полу.

Мама с папой словно чувствовали, что совсем скоро они напрочь перестанут общаться, и стремились высказаться по каждой мелочи. Прочесывалась вся предыдущая жизнь.

— Да если б я знала, что ты такой фашист, я б к тебе близко не подошла!

— Ты фальшивка! Я потратил на тебя лучшие годы жизни, из-за тебя я стал неудачником!

— Ничего подобного, ты и был им! Я за тебя, гниду, из жалости пошла — ходил такой жалкий, несчастный, в любви объяснялся, вот у меня душа и заболела…

— Что заболело?

— Ничего!

— Когда душа заболевает, надо не замуж идти, а к психиатру. А ты вместо этого в брак пошла!

— Да надо было сразу, как только ты ко мне первый раз приблизился, рявкнуть: «А ну пошел вон, фашист!»

— Хм, а кто меня на произвол судьбы оставил в вытрезвителе?

Это была замечательная история. Отец с приятелем сидели в ресторане. Старались сильно не пить — приятелю прямо из-за стола надо было лететь в командировку. В условленное время подъехал третий приятель, чтобы отвезти товарища в Шереметьево.

Поехали. На красном сигнале светофора хмельной приятель распахнул дверцу, поставил портфель на мостовую и со словами благодарности начал вылезать из салона. Водитель за шкирку втянул его обратно. На очередном перекрестке все повторилось. Тем временем мой отец, оставшись соло, побрел в ближайший подъезд, ткнул пальцем в кнопку звонка и порхнул на пролет выше. Сонная морда, высунувшаяся из квартиры, чрезвычайно ему понравилась. Он позвонил в другую квартиру, в третью. Потом увлекся, стал бегать по этажам и звонить во все двери. В конце концов подъехала милиция и забрала его в вытрезвитель. Папе было тогда сорок пять лет.

В три ночи у нас дома зазвенел телефон:

— Здравствуйте, с вами говорят из вытрезвителя.

— Очень приятно, — ответила мама, готовая к розыгрышу.

— У нас тут ваш муж. Вы приедете за ним или пусть до утра здесь побудет?

— Да пусть побудет, — разрешила мама. — Когда еще такой случай подвернется…

На рассвете мятый отец приехал домой. Думаю, в тот день не он повел меня в детский сад…

Скандалов я не боялась. Гневные залпы, которые выпускали родители, направлялись не на меня, и каждую заваруху я наблюдала словно из первого ряда партера. Очень скоро я перестала обращать внимание на крики. Мама боялась, что я тронулась рассудком, но на самом деле мне становилось скучно: темы были одни и те же, слова, в общем, тоже.

Бывало, что в доме разбивалось все, что бьется — тарелки, изящные вазы, портреты со стен. Часто это разбивалось от соприкосновения с асфальтом. Громче всего ахнул хрустальный флакон с сирийским одеколоном. Я фантазировала: если во дворе поставить камеру, заснять наши окна, из которых все вылетает, и пустить пленку ускоренно, то будет интересно. Но чаще я представляла, что пленку пустили назад и, склеиваясь в воздухе, черепки прилетают обратно на свои крючки и полки.

Камера посещала мое воображение не случайно. Мои родители работали на студии документальных фильмов. Короче, принадлежали к интеллигенции. А чему в семь лет можно научиться у интеллигентных родителей? Только мату.

Период развода предоставил особенно интенсивный курс. Мама с папой оказались блестящими педагогами. Давно известно, что лучше всего запоминается то, что сказано тихим голосом. Матерные диалоги именно так и велись — никакого крещендо, только умеренная громкость. Но вариации…

Скандалы прекратились, когда начала продаваться первая клубника. Мама поехала на Черемушкинский рынок и купила пакетик шершавых, кирпичного цвета ягод. Помыла, разложила на блюдце, поставила передо мной.

Вечером отец, вернувшись с работы, осторожно вытащил из недр своего громадного портфеля точно такой же кулек, свернутый из газеты «Правда». Я уже легла спать. Отец зажег свет, насыпал мне в ладони мокрую клубнику и сказал: