Он только пожал плечами. Конечно же, она попала, и Колька с отстраненным видом приблизил к ней губы. Нижняя была треснута посередине.
— Довольна? — насмешливо спросил он.
И тогда она впервые прицелилась в человека, в него, подлого Кольку в дурацкой плешивой ушанке. Глаза у него были разноцветные. По зеленой радужке правого глаза рассыпаны коричневые крапинки, а левый глаз просто зеленый. А потом оба глаза стали испуганными.
— Я тебя застрелю, — тихо сказала она.
— Только попробуй, — еще тише ответил он.
— И попробую, — сказала она и опустила ружье.
— Дура! — крикнул он и отобрал ружье. Драться Александра не умела. С тех пор он старался вообще с ней не разговаривать и не оставаться наедине.
Только первые несколько минут по-настоящему тепло и приятно. Потом становится жарко, потом просто невыносимо, но приходится терпеть, потому что он ничего не может сделать ни с этим жаром, ни с этим черным замкнутым пространством, где удушающе пахнет горячим газом и внизу вдоль стен синеет пламя. Он видит, что его соседям ничуть не лучше, но когда так чудовищно плохо, ни о ком, кроме себя, думать невозможно. И все же он замечает краем того места, где у него по замыслу должен был быть глаз, что у дельфина на спине надулся кошмарный пузырь, а у морской звезды словно в агонии дергаются неровно вылепленные лучи. Температура все повышается, и он, помимо всех прочих ужасных ощущений, испытывает легкое удивление от того, что может существовать в подобном аду. Он чувствует, как внутри у него идут мучительные и напряженные процессы. Кипящая влага забивается в промежутки между длинными многоступенчатыми молекулами клейковины и крахмала. С солью не происходит ничего, но ее мелкие раскаленные кристаллы иглами впиваются в нежную плоть белковых соединений. «Ничего, — говорит он себе, — ничего, я должен пройти через этот ад, чтобы сделаться целым и твердым. Мне это необходимо», — убеждает он себя. Но боль и ужас сводят на нет все доводы погибающего рассудка. Кроме того, с ним явно происходит что-то не то. Слишком быстро он покрылся твердой коркой, между тем как не весь пар успел выйти наружу. Пар скапливается у него внутри, подобно огромной опухоли, которая вот-вот разорвет его пополам. Что, собственно, и происходит. Твердым стать ему удалось, а вот целым — нет.
Через сорок минут Саша осторожно вынимает еще горячий противень. И первое, что она видит — это развороченное тельце конька. «Ужасно обидно, — думает она, — ведь лопнуть мог кто угодно». Ни дельфина, ни морскую звезду ей бы не было так жалко. Но конек, ее любимый, ради которого она и затеяла всю эту возню с мукой и солью… Несколько минут Саша сокрушенно стоит над противнем, а потом быстро переодевается и покидает квартиру.
Николай неожиданно просыпается, резко садится на постели и только потом открывает глаза. По потолку гуляют светлые полосы, каким-то образом связанные с движением машин за окном. В ночном воздухе комнаты шевелится еще кое-что — подвешенный к люстре мобиль — несколько скрещенных тонких палочек, на которых качаются смешные фигурки — пара пингвинов, одинокий дельфин и три морских конька. Эту штуку Николаю привезла из Вены Ася. «Ну, зачем, — думает он, — не может она без этой щемящей тягомотины, чтобы я смотрел и вспоминал ее глаза, вечно на мокром месте, и то, какая она без меня бедная, и как ей одиноко и грустно, и дальше в том же духе, только с еще большим надрывом. Подарю кому-нибудь», — решает Николай и тут же вздрагивает от резкого звука дверного звонка.
Сашу Николай узнает почти сразу же, но разговор у них, фактически, не выходит. Она даже рта не дает ему раскрыть. Просто говорит, что он срочно должен уехать. Да, прямо сейчас. Потому что ему грозит опасность. Потому что иначе он умрет. «Тебя заказали», — объясняет Саша простым русским языком, и Николай чуть было не спрашивает, кому, но потом все понимает и сам. Он вспоминает, вернее, они оба молча вспоминают тот детский разговор под елкой, когда она обещала попробовать. Он догадывается, что она все-таки попробовала, но у нее опять ничего не вышло.
— Как тебя отблагодарить? — очень тихо спрашивает Николай.
— Сматывайся поскорее, — отвечает Саша, — мне ничего не надо, ну разве что… Она выходит на середину комнаты, тянет руку к мобилю и с усилием отрывает фигурку синего морского конька, отчего вся конструкция перекашивается и становится почти уродливой.
— У тебя мало времени, — говорит Саша уже в дверях.
Она медленно идет по темным улицам. Она сжимает в кулаке деревянного конька, который постепенно становится теплым. Она еще не знает, как выкрутится. Может быть, никак. Она не боится. Нельзя боятся того, что знаешь так хорошо.
Игорь Мартынов
ТА НОЧЬ, КОГДА СОВЕТСКИЕ ЭЛЕФАНТЫ ВСТУПИЛИ В ПРАГУ
Мои окна выходят на революцию. Приступ энтузиазма: выпросил помахать местным триколором, но увяз в ближайшем сухостое и чуть не испортил все дело. Впредь ограничиваюсь явлением на балкон своего отеля — синхронно вождю революции. Только он выходит на противоположный и буйно встречается толпами. Меня же, в сущности, не ждут. Что отрадно. Давай, Гавел. А я могу в тенек.
Ночью самые закоренелые бойцы из-под каменного на лошади короля Вацлава посылают в сторону космоса речевки хоккейного типа, оттуда отвечают обильным звездопадом, то есть ни на небе, ни на земле никакой контры. Никаких танков от старшего брата. Полный аншлюс.
В кафе «Славия» рыдают диссиденты. Еще бы! Триста лет оккупации! Гусизм! И вот легкость бытия во всей ее несносимости! Поэты кусают прибрежную арматуру и повторяют подвиг пролетарского поэта Незвала, который во хмелю любил подкрасться со спины ко стражу порядка и прямо на, как на стену, излить избытки влаги. Поэты предельно точны, но полиция в ответ только лыбится: революция!
Как они отныне, не из-под танков и не на кострах?! Мое задание простое, репортерское, от советского информбюро. Стать свидетелем истории и по возможности обойтись без жертв. За перевыполнение задач награжден католическим Рождеством, в общем, кроны иссякают ровно за ночь до отъезда, и эта ночь, разумеется, новогодняя.
Съехав по неплатежеспособности из отеля, уповаю на один адресок, где в середине восьмидесятых пара полноценных поцелуев на индусский манер, с вворачиванием языка в ротовую полость и со-вращением переродилась в страстную неделю — для перехода в сон и обратно нам с теплокровной пражанкой не стоило менять расположения тел: кто-то приносил еду, включал калорифер, сдавал отработанное белье в прачечную. Спасибо безымянным гуманистам! На старте за окнами шумел проспект, но кто-то заботливо перерыл его, повесил объездные знаки — чтоб не спугнуть легковерного баттерфляя нашей страсти…
«Сильва? — сказали мне на том полюсе телефона. — Сильву, молодой человек, вам теперь не застать. Она же в канцелярии господина президента…»
…Брожу со всеми по новогодним базарам, притворно прицениваюсь к серебру, перевожу через улицы больше слепых, чем за всю предыдущую жизнь. В упор наблюдаю гильотинирование огромного карпа. С виду кровь не холоднее, чем у порося, тогда в чем же разница, господа вегетарианцы?! Нет, я не откажусь от карпов, но конкретного этого есть бы не стал, чья голова как от Степана Разина подкатилась ко мне и ничего не сказала.
В пивной «У коцоура» единственный свободный табурет напротив дебошира с боксерским перебитым клювом. На его вопрос «Пойдем, сынок, выйдем, падло?» ответ удается достойный, но не с тем акцентом. Боксер не упускает шанса перевести спортивный азарт в русло бытового шовинизма: «Откуда прибыл в Прагу, сынок?» Я залпом допиваю пиво и не вру: «Из Москвы». Боксер торжествует: «Господа! — обращается к пивной. — Тут у нас товарищ из Москвы!» Но пивная неожиданно хранит нейтралитет. Уже у дверей я слышу, как боксер изыскивает другие аргументы: «Врет, курва! Я узнал его! Не с Москвы он! Словак это! Из Кошице! Он на спартакиаде нашего Гонзу замочил! После гонга! В пах!» Ага, стало быть, мы здесь уже не главные враги, даже в Праге мы выпали из элитных сортов злодейства, и впервые, не осознав себя солдатом империи, легко выпрыгиваю на парапет Карлова моста и на зябнущую каменную статуйную Магдалину набрасываю пуховое пальто, прикупленное для утепления одной московской подруги, но, гражданин мира, я мог ли поступать иначе? Пусть Магдалина и осталась холодна, как секретарша канцелярии господина Христа! С тех пор все реже отличаю живую женщину от каменной…
