Этот самый Фотти майн либлинг влетел в окошко за час до того, как пуститься б ему в бега, стал метаться по стенам, вопить и за комод падать, всем своим обличьем и колором изображая некий суровый и тайный знак. Надо было скорее устраивать птичку, оборудовать клетку знаменью, отскребать пол для символа непечатного, изничтожать гадов во имя его. Но перво-наперво кипятить воду в чайнике, искать плошку фаянсовую, рожать марки из жопы и в лавку бежать за пшеном. Затем он и захолтомился, забылся и зазаботился, а через несколько лет умер тихой и мирной смертью, в скорби после того, как Фотти попугаихой оказался, забеременел и попытался снести яйцо, такое же белое, как и сам, или, может быть, то была опухоль — и она в гузке застряла, и попугайчик до приезда скорой в мир иной отошел — побившись, потрепыхавшись, повскрикивав — заслонил сердце ладонями, лег ничком и заснул.

Вчера умер Тима. Вскрыл себе вены ножиком перочинным. Когда пришли к нему, дверь оказалась незапертой. Он лежал в своей прогорклой постельке, а по обе постелькины стороны стояли ведра. Первое служило при жизни парашей. Во втором он солил грибы — рыжики и горькушки. К весне грибы выедались, и ведро освобождалось. Вот и наполнились ведра руками его и кровью его.

«Я хочу жить в мире, где нет ни мужчин, ни женщин, но есть существа бесподобные. Но когда я гляжу в зеркало, то, помимо раздутого живота, я замечаю, что между ног у меня писька, а на груди моей сиськи. Ну что ж, с этим можно жить. Если на то пошло, то пусть болтаются, бесполезные. Но из письки моей течет, а из задницы прет. Когда захочет, тогда и прет, проклятущее. Только я зазеваюсь, а оно уже, глядь, лежит. Это не я наклал. Господи! Зарасти мне дыры мои». Да с почты еще приписал: «Здорово, Тим-Тимыч! Не ссы на меня. Прогулял я всю ночь в сапожках в полях люцерновых. Пачкал сапожки и думал о том, что дружочек твой не удался. Мыл сапожки и видел тебя наяву. Как поутру копошишься и на работу идти не желаешь. Как бреешь бородку, выросшую за неделю. Как тайком в носу ковыряешь. Как кошку в брюшко целуешь. Как смеешься, когда уличу. Спермой твоей стала слюна моя, и подмышками тминными пахнут пальцы мои. Люблю тебя, шарик ты мой новогодний. В тебя заберусь и от червя спрячусь. Ты мне и в пиздец просияешь. Ты и в благости меня сохранишь», — сверчок-печурчик, Евсей, прихехешник егоный. Член свой отрезавший и в жопу себе засовавший. Соски откусивший, пупок искромсавший. Откушенное жевавши.

Не знаю, кто в больницу звонил, кто ментов вызывал, а кто его в чувство привести попытался. Я на ту пору вышел. Потом всех, кто в комнате оказался, в ментовку забрали. Притащился я домой на редкость раздолбанным и, отворив дверь, нашел под дверью клочок: «За предстоящее оказавшееся непрезентабельным или же кажущимся непрезентабельным зрелище, пожалуйста, извините. Никуда, пожалуйста, не звоните. Хоронить, пожалуйста, подождите. Пошел поглядеть, что там с моим придурошным приключилось».

Там, где Волковский погост, бродит пес, умен и прост. Но он не наш с тобой, мой меринос. Навел ли ты страх на чертово логово, спас ли ты друга, исчадье богово? У того, кому имя — доблестный сенбернар, на зубах — огонь, а из носа пар. А под нёбом — целебный отвар.

Марина Сазонова

СКАЗКИ КРАСНОМУ СТУЛУ

Кофейник, прозрачный, пустой, лишь на дне — смерти остатки, с золотыми кругами, стрелками и разводами, с тенью, где ручка, с мраком, где носик, а крышечки нет. Разбилась. Вместо нее — белое блюдечко, а на блюдечке — черненая ложечка, а за ложечкой — белая чашечка, а в чашечке харкотья красные и гнилые хабцы. Трехголовый торшер. Его покоцал неведомый воин: снес ему две башки и нечто в шейных позвонках повредил. Оттого торшер светить особо не может и своими обрубками меня укоряет, как будто не мною он был с помойки восхищен и жирафенком в дом принесен. Цветистое, что самовар на продажу, ложе мое, на коем сижу, сплю и плачу. Свитер мой, брошенный в одночасье, потому что настало тепло. Рюкзачишко мой, старый, с той земли еще, со всем содержимым его, ибо вывалилось: хлеб, паспорт, и так, пустяки. Зеленая ванночка, в кою ссу, сру и воду лью для стирок и омовений. Мочу я пью. Какашки прячу в пакетики из-под булочек. Воду — в раковину. Дверь — на засов. В моей комнате есть печка без глаз. В ней уголь сгорает и пламя гудит. В четырех каменных стенах. На полу, як на грязном подносе. Под сводчатым потолком. А если выглянуть из окна, что значит над бездной склониться, над маленьким двором, покрытым травой, над решетчатым люком, в нем дымы клубятся, — он вглубь уведет, — над маленьким двором за ржавой оградой, над двором чужим. А если выглянуть из окна, то за рыжими — люди седеют, а крыши темнеют — крышами я рассмотрю вензеля Голубых мостов ……………………………………………………

Повеситься в такое утро — дело не из простых. Потому что за окном сидит толстая птичечка из невиданных прежде, а сорока сама не своя — все бы ей гнездо свое щипать да попкой трясти. Прибирается, вишь, к приходу птенцов, уюту ей, блядь, захотелось. И все эти суки истошно чирикают, пчикают и свиристят, невестятся, раздуваются, крыльями бьют, фррр-фррр из стороны в сторону, птичечки эти, засранки, мудрость которых из перышек прет. Воздух пря, стены дрожат, соседи готовят луковый свой обед. Но когда зазвонят колокола к началу службы Господней, сердце сожмется и будет легче зад оторвать от тебя, красный мой стул. Ты стоишь возле белой стены, а возле другой белой стены встану я и буду смотреть на белую стену, возле которой стоит красный стул. Ты есть. И ты гость. Ты с зимней ночи пришел и пригрелся у печки. Ты — прекрасный, красный, точеный, верный, хрупкий, нежный, ножки твои слабы, спинка твоя из соломки. Ты измышление древнего мастера. На тебя кладу я подушку и одеяло, всякий раз, когда пол хочу вымыть и с тем новую жизнь начать. Ты хранишь их сомнительную чистоту, потому что, пропахшие телом моим, они, как ни крути, самые чистые из моих достояний. Как все глупо выходит! Мы ведь могли бы быть счастливы. Ты да я, и никакой стол нам не нужен! И без него проживали б себе спокойно. С утра пораньше пили бы кофе, курили б тонкие папироски, читали б книжки-малышки да платили б скромную миту ……………………………………………………

Откуда берется боль? Что болит у меня? Что нарастает во мне? Почему мне хочется стены царапать, кромсать их, бить и кусать, пока кровь на них не проступит? Почему мне хочется копченый окорок выжрать? Почему мне хочется извиваться, пердеть и трястись? Ты слышишь, кто-то по кухне ходит? Это я, жу-жу. А я не открою. Я тут буду пастись. Я сойду на нетю. Я в воздухе растворюсь. У меня времени много. Меня никто не найдет. Это жу-жу в кухне ходит. Это жу-жу во мне сидит. Жу-жу в комнате ходит. Жу-жу во мне сидит ……………………………………………………

Прости. Покривился-то как. Хочешь, сказку тебе расскажу, помнишь, как прежде ……………………………………………………

Дракон поработил город Башен, убил короля, а дочь его сделал наложницей. Три раза в день он входил к ней, брал ее силой. И сладким было ей то, что он делал над ней. И он брал ее снова и снова. Случилось так, что девушку эту полюбил знатный и храбрый юноша. И сказал он себе в сердце своем: «Дракон сей злодей. Убью его и освобожу милую королевну». И пришел он к матери своей и попросил у нее сочувствия и благословения. Но мать сказала ему: «Умоляю, не делай этого, потому что дракон силен, и я боюсь за тебя». И пришел он к отцу своему и попросил дать ему меч фамильный и благословить на битву с драконом. А отец в ответ: «Не дам, и думать о том не смей. Ибо ты слаб и опозоришь семейство». И пришел он к другу и попросил у него совета и денег. И заплакал друг, и воскликнул: «Оставь их, ибо любит она его». Но юноша не послушался его совета и укрепился в мыслях своих. В тот же вечер явился он в замок и плюнул в лицо дракону. И сказал ему, — тихо так, но слышали многие, «Хоть ты и трус, но вызываю тебя на поединок честный». Дракон не был трусом. Толст он был. Это правда. Оттого и ленив. Но не мог он уклониться от битвы, потому что не хотел навлечь на себя бесчестия. Он был, как-никак, властитель большой земли. Поединок назначили на следующее утро. На рассвете, во сне, покусал нашего юношу черный кот. Проснулся он, и клычки его вспомнил. Падал мокрый снег. Догорали свечи. Одевшись, он встал, умылся колючей водой, наскоро помолился Господу своему, поцеловал меч и вышел прочь. И он проиграл свою битву. Дракон не стал сводить с беднягой счеты и отпустил его прочь. А через год королевна удрала с проезжим торговцем ……………………………………………………