Отсюда ясно, что обычная тема социалистов, будто рабочему принадлежит большее право на произведение, нежели то, что он получает в виде заработной платы, противоречит коренному юридическому правилу, на котором зиждутся все договоры в мире и без которого всякие сделки становятся невозможными. Работник имеет право единственно на то, что он себе выговорил; он продал свой труд, или свое участие в производстве, за добровольно установленную плату. Большего никакое право не может ему дать.

Точно так же неуместен вопрос: почему, если труд составляет основание собственности, произведения труда принадлежат не тем, кто их производит? Просто потому что одни их продали, а другие купили. Кто продал, тот целиком уступил свое право на вещь и получил взамен ее цену, определяемую опять же обоюдным соглашением. Покупщик, уплативши цену, становится на место первоначального обладателя. Вследствие этого машиною пользуется не тот, кто ее делал, а тот, кто ее купил. Все проистекающие из нее выгоды принадлежат последнему, а не первому. Если цена была положена слишком низкая, то на это была воля продавца; он может пенять только сам на себя. Удивительно, что такие элементарные правила приходится повторять; но что делать, если аргументация социалистов идет вразрез с самыми элементарными и всеми признанными человеческими понятиями? Наконец, в силу того же начала, совершенно несправедливо мнение, будто фермер получает какое бы то ни было право на обрабатываемую им землю. Фермер нанимает землю по добровольному соглашению, а потому имеет только право пользования в пределах этого соглашения. Закон может предоставить ему право требовать возмещения сделанных им затрат: это справедливо, ибо он издержал свое, а не чужое. И тут однако следует поступать с крайнею осторожностью, ибо легко можно нарушить права хозяина. Во всяком случае, закон должен предшествовать соглашению и войти в него как условие сделки, а не прилагаться к сделкам уже совершенным. Но далее этого закон идти не может, не посягая на право собственности и не разрушая самых оснований договорного права. Если бы правительство вздумало дать фермерам или работникам право выкупать, обязательно для владельца, обрабатываемые ими земли, оно вступило бы на путь социализма. Юридически подобной меры оправдать нельзя.

Это правило не прилагается однако к выкупу земель крепостными крестьянами при их освобождении. Тут возникает вопрос совершенно иного рода. Крепостные отношения установились не в силу добровольного соглашения, с сохранением свободы обеих сторон, а в силу закона, который одному лицу предоставлял власть над другим. Разрушая эти вековые отношения, закон может признать несогласным ни с справедливостью, ни с государственною пользою дарование крестьянам одной свободы, без всякого права на ту землю, которую они принудительно обрабатывали в течение веков. Компромисс между правами собственника и правами крепостных поселенцев заключается в обязательном для помещика выкупе известной части земли по справедливой оценке. Это не только юридический, но и политический акт, которым знаменуется переход от рабства к свободе. Этот переход может быть более или менее продолжителен; тут могут быть шаги вперед и назад. Но как скоро это совершилось и обе стороны уравнены в правах, так обоюдные отношения могут определяться единственно свободным договором и ничем другим; это - безусловное требование права. В свободном обществе, при равенстве лиц перед законом, даровать нанимателям право выкупа нанимаемых ими земель значит обирать одних в пользу других и обращать договор в чистую ловушку. Никакое правомерное правительство, при нормальном порядке вещей, не может решиться на такой шаг. Провозглашать подобный принцип может только социалистический деспотизм. Но с водворением социалистического деспотизма наступает конец всякой гражданственности, а вместе и свободе человека. В каком виде этот вопрос представляется с экономической точки зрения, мы увидим далее[86].

Итак, в договоре, так же как и в собственности, свобода составляет источник и мерило всех юридических отношений. Это не временное только явление, не порождение современного индивидуализма, а вечное требование права, которое вытекает из самой природы вещей, а потому составляет движущую пружину всего исторического развития, или, как выражаются философы, идею, развивающуюся в истории человечества. Договор, как мы увидим далее, неприложим к государственным отношениям, где господствует идея целого, владычествующего над частями, но для частных отношений свободных лиц он составляет верховный закон. Вместе с неприкосновенностью собственности ненарушимость договоров образует непоколебимое основание всякого свободного и образованного гражданского быта.

Кроме перехода имущества между живыми лицами в силу договора, собственность переходит и по наследству. Это совершается двояким образом: по завещанию, в силу воли настоящего собственника, и по закону, которыми определяются права остающихся в живых на наследство умершего. В некоторых законодательствах признаются и договоры о наследстве между живыми; но этот третий способ имеет второстепенное, и главным образом, историческое значение. Первые же два истекают из двоякого права, проявляющегося в наследовании имущества: завещание - из права лица распорядиться своим имуществом после смерти, наследование по закону - из определяемого семейным началом права наследников на приобретение этого имущества. Отношением этих двух порядков наследования характеризуются особенности наследственного права у различных народов.

Наследование по закону, по самой природе вещей, предшествует наследованию по завещанию. Мы видели уже, что человеческая личность не вдруг выделяется из патриархальной среды, в которую она первоначально погружена. В первобытные времена имущество считается достоянием не лица, а рода, а так как род не умирает, то оно само собою переходит от одного поколения к другому. С течением времени, с выделением личной собственности из родового имущества, этот порядок переходит в наследование по закону. Лицо имеет уже нечто исключительно ему принадлежащее, но семейные связи все еще властвуют над ним безгранично. Обычай, идущий из поколения в поколение, определять и степени родства и способы перехода имущества; религия же обыкновенно сообщает этому обычаю священный характер. Только мало-помалу личная воля предъявляет свои права и получает больший или меньший простор, сперва относительно движимого имущества, а затем и относительно недвижимого.

В Риме в первый раз наследование по завещанию получило первенствующее значение. В Законах XII таблиц прямо постановлено, что какое распоряжение отец семейства сделает насчет своего имущества, то и признается правом (uti legassit super pecunia tutelave suae rei, ita jus esto). Это не значит, однако, что тут личный произвол заменил семейное начало. Причина этого явления была та, что в Риме исключительным представителем семейного начала был отец семейства, которого власть была юридически безгранична и которого воля считалась наиболее способною установить то, что требовалось для блага семьи. Поэтому безграничное право завещания сохранялось, только пока это предположение оправдывалось жизнью, то есть пока власть отца действительно была носительницею нравственных начал и одушевлялась идеею семейного блага. Как же скоро, с упадком нравов, стали проявляться личные цели и личный произвол, так закон начал полагать ограничения воле завещателя. Права наследников получили защиту. Этот смешанный характер наследственного права характеризует позднейший период римской юриспруденции.

Такое же сочетание личного и семейного начала мы находим и у новых народов. Но здесь движение законодательства, следуя общему ходу исторического развития, идет в обратном порядке против того, который мы видели у римлян. Покорившие Римскую Империю германцы находились еще на ступени родового быта. По свидетельству Тацита, завещания были у них неизвестны. Впоследствии остатки родового владения недвижимым имуществом долго еще сохранялись у них в виде присвоенного наследникам права налагать запрет на отчуждение собственности даже живым владельцем. Но при столкновении с римлянами, и в особенности с введением христианства, и у них появляется завещание. Сначала оно имело вид простых домашних распоряжений. Юридическую силу оно получило особенно в отношении к имуществам, которые завещались церкви; но мало-помалу оно было распространено и на другие предметы.