Вечером, в милиции, Лавров встретился с Леонидовым в коридоре. Его вели в камеру предварительного заключения.

— Дайте закурить, гражданин прокурор, — попросил Леонидов.

Лавров велел конвоиру провести осужденного в свободный кабинет. Закурили.

— Ничего, гражданин прокурор, вы за меня не беспокойтесь. Я долго сидеть не буду, — первым начал Леонидов, отвечая как бы на вопрос собеседника.

— Опять сбежишь?

— А как же?!

— Ну, а что дальше? Опять поймают, опять тюрьма. И так всю жизнь?

— Мораль читать собираетесь? — спросил Леонидов.

Лавров поморщился.

— Причем тут мораль! Просто не могу спокойно смотреть, как из-за собственной глупости пропадает человек. Ну что ты сегодня в суде разыгрывал комедию, к чему это?

— Нравится людей смешить. Разве плохо, когда им весело?

— Весело! Да ты же над своим несчастьем смеяться заставляешь! Артистический талант у тебя есть, это сразу видно, да не к месту он там, в суде…

— Уж и талант! — Леонидов несколько смущенно отвел глаза. И Лавров понял, что случайно задел нужную струнку.

— Ты ведь и поешь, наверное?

— Пою… Когда очень тяжко или когда очень весело, или когда пьян, — попытался Леонидов пошутить, но шутка не получилась — голос был грустный, глухой.

Лавров снова заговорил, снова стал расспрашивать Леонидова о родителях, о школьных годах, о товарищах… Теперь, в неофициальной обстановке, Леонидов разговорился. А когда пришло время прервать разговор, он вдруг сказал, глядя на Лаврова задумчивыми, невеселыми глазами:

— Нравитесь вы мне, гражданин прокурор.

— Да и ты ведь мне нравишься, Борис, — едва не рассмеялся Лавров. — Да, да, — подтвердил он, отвечая на недоуменный взгляд Леонидова. — Вся эта грязь и мерзость, в которой ты живешь, еще не разъела тебе душу. Вполне мог бы вернуться к настоящей жизни. Ну, да дело твое. Ты ведь морали не любишь.

Леонидов печально улыбнулся.

— Спасибо, гражданин прокурор, за такие слова. Может это вы просто так агитировать хорошо можете, но словно бы от души все у вас получается.

— От души, Борис, — искренне подтвердил Лавров. — Ты подумай обо всем, серьезно подумай. Рано или поздно, но тебе же станет противно так жить. Тогда зачем тянуть? Для того, чтобы потом осталось лишь жалеть о прошлом? Нет, сейчас еще ты можешь успеть все начать сначала и все нагнать. А уж потом, спустя годы, — совсем иное дело будет. Так-то вот…

И уже у дверей неожиданно для самого себя Юрий Никифорович протянул окончательно растерявшемуся Леонидову руку.

Долго еще воспоминания мешали Лаврову заснуть…

Утром у Юрия Никифоровича болела голова. Пирамидон не помогал. Не помог и черный кофе, который он выпил в закусочной по дороге в прокуратуру.

Сегодня Давыдов обещал «прихватить» Лаврова с собою на прием нового жилого дома и просил после двенадцати ждать его телефонного звонка.

Время было раннее, и Юрий Никифорович рассчитывал до двенадцати успеть принять посетителей с жалобами и поинтересоваться планами расследования по уголовным делам, поступившим в последние дни.

В прокуратуре уже ждали посетители.

Внимание Лаврова привлекла скромно стоявшая в углу коридора пара: мужчина лет тридцати и совсем молоденькая женщина с ребенком на руках. Открытое и простое лицо мужчины было обветрено и, несмотря на раннюю весну, покрыто темным загаром: очевидно, он работал на открытом воздухе.

Женщина была светловолосая, маленькая, тоненькая, как девушка, и только глаза ее с тревогой и нежностью глядевшие на ребенка, говорили о том, что она — мать.

«Какая-нибудь семейная драма», — почувствовал Лавров, проходя в кабинет.

— Разрешите, товарищ прокурор? — вслед за ним заглянул в дверь смуглолицый парень.

— Да, пожалуйста. Садитесь. — Лавров внимательно посмотрел на вошедшего и вдруг ему показалось, что он уже видел где-то это лицо.

Когда посетитель назвал свою фамилию, Лавров припомнил: недавно в газете был напечатан портрет лучшего каменщика городской строительной организации. Кажется, это он…

— Я вас немного знаю, по портрету, — улыбнувшись, сказал Лавров, — только вот фамилии не запомнил.

— Лазарев. Такое дело у нас, товарищ прокурор… Семейное… Живем три года, сын есть, а вроде как все это незаконно… Главное, сын… На лбу Лазарева выступил пот, загорелое лицо покраснело, видно было, что он волнуется и ему трудно говорить.

— Можно, я жену позову? — неожиданно спросил он. — Мы вдвоем пришли. Может, я что забуду или не так скажу, так она добавит. Серьезный разговор у нас.

— Пожалуйста…

Лазарев быстро подошел к двери и, открыв ее, сказал:

— Галя, зайди.

Когда оба они сели, Лазарев, все так же волнуясь, рассказал историю своих семейных отношений.

Еще в конце отечественной войны он «заочно», по письмам, познакомился с девушкой Надей. Она, судя по фотографиям, была хороша собой, умела писать ласковые и красивые письма. Этого оказалось достаточно, чтобы сержант Лазарев счел себя бесповоротно влюбленным. А десятидневный отпуск, во время которого Лазарев успел съездить к своей любимой, окончательно укрепил его чувство.

Вскоре закончилась война, Лазарев демобилизовался и поехал к Наде, а через десять дней они уже сыграли свадьбу. Именно «сыграли», потому что к тому времени невеста была уже больше двух месяцев беременна… Обман открылся только через два года, когда Николай случайно обнаружил у своей жены письма настоящего отца ребенка. До сих пор он знал, что девочка родилась на седьмом месяце, — это внушила ему жена. Но письма раскрыли Николаю глаза на ее поведение.

Николай не стал даже объясняться. В тот же вечер он ушел из дома, оставив на столе прочитанные письма и нежно расцеловав девочку, которую очень любил.

А через полтора года Николай женился на учительнице соседней школы, милой и скромной девушке. Но не успела утихнуть старая боль, как в семейной жизни Николая вновь разыгралась трагедия. Когда родился сын, Николай пытался усыновить его через райисполком, однако получил отказ, так как для усыновления необходимо было согласие законной жены.

— Посудите сами, товарищ прокурор, неужели это справедливо? Неужели я не имею права усыновить собственное дитя, если я ему отец? Вы только поймите: мой родной сын, а ему в метриках прочерк вместо моей фамилии поставили… Ну как это, а? — взволнованно говорил Лазарев. — Как же можно лишать дите родного отца? Неужели такие законы есть? И ей, опять же, — Лазарев кивнул на жену, — как это сносить? Разве не обидно? Она его не прижила неизвестно от кого, ведь мы же настоящей семьей живем, не хуже других, расписанных…

Маленькая женщина за все время разговора не проронила ни слова, но ее молчание говорило о многом, и Лаврову неловко было смотреть на нее.

— Но почему же вы до сих пор не оформили развод? — спросил он Лазарева. — Не пришлось бы усыновлять собственного сына.

Николай безнадежно махнул рукой.

— Три раза пытались, да ничего не вышло. Первый раз, когда она здесь еще была, не развели. Я, дурак, те письма у нее оставил, а она отказывается. Не догадался я и попросить суд, чтоб документы из роддома истребовали, а она уверяет, мол, ребенок родился в нормальный срок. Да и вообще тяжело мне было тогда. А потом она в Петропавловск уехала. Искал ее сколько — ведь без адреса даже объявление в газете не печатают и суд дела не принимает. Когда нашел, переслали дело туда и прекратили «за неявкой истца». Я просил без меня рассмотреть, разве мыслимо ехать туда? А суд прекратил. А теперь она опять уехала, куда не знаю, ищем ее. Так вот все и крутится по кругу.

Это было самое скверное: знать, что люди несправедливо обижены, и не иметь возможности помочь. Но что мог сказать им Лавров? Прочитать мораль о том, что следовало бы сначала оформить брак, а потом иметь ребенка? Нет, не то…

Лавров решил помочь молодым супругам, попытаться опротестовать несправедливый отказ исполкома в усыновлении Лазаревым его собственного сына. Это же просто нелепо! У людей есть все для того, чтобы быть счастливыми: молодость, здоровье, любовь, труд, ребенок. А они глубоко несчастны. Именно несчастны — это сразу видно.