Извлечь пулю, застрявшую в спинномозговом канале, врачам не удалось. Состояние Дронова все ухудшалось, и через несколько часов он скончался.
Расследование длилось около четырех месяцев, но не дало никаких результатов. Преступление осталось не раскрытым. Придется начинать все сначала, — думал Лавров, в который уж раз перелистывая материалы дела, тщетно отыскивая ответ на основной вопрос — кто убил Дронова, зачем, кому он мешал. В деле много лишнего материала. Например, к чему все эти показания о случайных пожарах, происшедших якобы от неосторожного обращения с огнем?
За два месяца в городе было четыре пожара: у начальника охраны элеватора Мокшина, старого коммуниста и друга Дронова; затем вскоре после убийства Дронова сгорела его хата; сгорели дома у жителей города Ивана Ивановича Мельника и у стариков Волошенко; и, наконец, пожар возник на самом элеваторе.
И еще, в деле фигурируют несколько анонимных писем, адресованных опять случайно к тем же — Мокшину, Мельнику, Волошенко и… Дронову.
«Да, многовато случайностей», — уже более уверенно подумал Лавров и решил, прежде чем вплотную подойти к следствию, еще раз поговорить с Давыдовым, тем более, что тот очень настойчиво предлагал свою помощь.
— Всем, чем смогу, помогу вам, — сказал Семен Сергеевич, когда они расставались. — Я это дело вдоль и поперек изучал, с людьми разговаривал, может, и сумею что-либо посоветовать вам…
В этот вечер Лавров и Давыдов засиделись допоздна. Склонившись над столом, они в который уже раз перелистывали обтрепавшиеся по краям листы.
— Я убежден, что пожары в домах Мокшина, Мельника и Волошенко и поджоги на элеваторе — дело рук убийц Дронова, — говорил Давыдов. — Обратите внимание на эти анонимки. Они написаны в стиле кулацких угроз двадцатых годов. Я-то это еще помню…
В одной из анонимок, адресованной покойному Дронову, на листке из тетради в клетку было написано со множеством грамматических ошибок:
«Жук навозный рыжый пес, ты думаеш что я все позабыл. Нет я низабыл и буду дотех пор помнить покуда встречус и разделаюс с тобой ты от миня ниспрячишся разве только збигишь неизвестно куда. Твой грех неискупимый ниодна больница тебя невыличит ниодин мусор ниспасет псам всюду грозит опасность».
Три другие записки, адресованные Мокшину, Волошенко и Мельнику, мало чем отличались от первой и по содержанию, и по стилю.
— Обратите внимание, Юрий Никифорович, — продолжал Давыдов, — что ни в одной из анонимок не указано, за что преступники собирались мстить этим людям. Сначала следствие склонно было предположить, что это — месть воров за разоблачение. Так, между прочим, и рабочие элеватора объясняют убийство Дронова — я со многими говорил. Но, поразмыслив, мы пришли к выводу, что едва ли это — единственный мотив. Ведь Мельник и Волошенко — не охранники и никого не уличали в воровстве, за что же им мстили?
Семен Сергеевич, заложив за спину руки, прошелся по кабинету.
— Я думаю, что здесь какие-то другие, более серьезные мотивы, — вновь заговорил он. — Какие — это сказать трудно. Быть может, следовало бы пойти по такому пути: ознакомиться с биографиями всех четырех потерпевших и сопоставить эти биографии. Узнав, кто эти люди, какими интересами они жили, кто их окружал, вы сумеете представить себе, кто же и за что мог им мстить. Вам ясна моя мысль? Конечно, я не следователь, но мне кажется, что кое-что на этом пути мы могли бы найти.
— Согласен, Семен Сергеевич. — Будем искать.
…Утром, снова просматривая анонимки, Лавров заметил, что буква «г» в них несколько раз была написана необычно: верхний штрих ее глядел не вправо, а влево. Эта деталь навела Юрия Никифоровича на мысль, что дело, быть может, удастся раскрыть более простым путем.
«Все-таки, вероятнее всего, Дронова убил кто-то из работников элеватора, уличенных в краже зерна. Это характерное написание буквы «г» может помочь обнаружить преступника. Надо просмотреть автобиографии и анкеты старых работников элеватора…»
Начальника кадров не оказалось на месте, и Лавров решил просмотреть на всякий случай материалы о пожарах.
В «срочных донесениях» и актах о пожарах не было ничего интересного: то кто-то обронил спичку, то папиросу… «Детские» причины! Причем ни один потерпевший акта о пожаре не подписал, а имелись лишь подписи уполномоченного милиции Куркина, начальника местной пожарной команды Белого и депутата сельсовета Самохвалова.
Вызванный в прокуратуру Самохвалов рассказал Лаврову, что ни на одном месте происшествия он не был, а акты подписывал лишь «для формы». Белый же, оказавшийся молодым, энергичным человеком, влюбленным в свое «пожарное» дело, заявил Лаврову:
— Сам знаю, что ерунду мы в тех актах писали, да разве старика нашего переспоришь? Страсть как боялся он нераскрытых пожаров. Вот и выискивал случайные причины.
Допрос потерпевших также ничего не дал. Все они были убеждены, что пожары возникали от поджогов, но кто и почему поджигал — этого никто не знал и не мог даже предположить чего-либо более или менее определенного.
Работа с личными делами заняла у Лаврова три дня, но оказалась бесплодной: почерка, похожего на почерк автора анонимок, не оказалось, а печатных букв вообще ни в одном деле не было.
«Придется начинать с «путешествия в прошлое», — подумал он, — так, как советовал Семен Сергеевич…»
III
Через три месяца Лавров подводил итоги следствия по делу об убийстве Дронова. Собственно, он давно имел возможность передать это дело кому-либо из следователей, но сделать этого не захотел: слишком втянулся в него, полюбил его. Да, именно полюбил — иначе не скажешь о чувстве, которое связывает настоящего следователя с серьезным, сложным, запутанным делом. Столько труда, душевной энергии, нервного напряжения вкладываешь в него, что оно невольно становится чем-то близким, за него тревожишься, о нем думаешь, как о чем-то своем, личном.
Лавров не впервые испытывал это чувство, но сейчас ему казалось, что еще ни одно дело не интересовало его так глубоко. Это было совершенно особое дело, работа над ним велась не обычными методами. Совет Давыдова поначалу показался Юрию Никифоровичу слишком сложным, но вскоре он понял, что «путешествие в прошлое» — необходимый этап следствия. И, пустившись в это «путешествие», так увлекся, что сделал неизмеримо больше, чем это требовалось для полноты доказательств.
День за днем разговаривал Лавров с людьми, копался в старых архивах, делал запросы. Старые и давно забытые всеми документы словно оживали перед ним, одушевленные воспоминаниями тех, кто помнил Дронова еще с далеких лет гражданской войны. И прошлое принимало все более отчетливые и реальные очертания.
Однако ответа на основной вопрос все еще не было. Одни только намеки, предположения, версии…
И вот, наконец, преступление раскрыто! Двухтомное дело, аккуратно подшитое и пронумерованное, лежит перед Лавровым. Еще два-три последних процессуальных усилия и эти папки уйдут в суд. Следователь навсегда расстанется с ним.
Снова, в который уж раз, он перелистывает страницы. Мелькают знакомые протоколы допросов, фотографии, аккуратно подклеенные старые документы. Одна за другой возникают картины прошлого.
…Тридцатые годы на Кубани. Кулацкий саботаж, борьба за хлеб, бурные станичные сходки — собрания.
Бывший батрак, недавно вступивший в партячейку и в колхоз, Николай Иванович Дронов оглашает список кулаков, которых утром следующего дня предстоит раскулачить и затем выслать за пределы Северного Кавказа. Список утвержден в станице единогласно. Члены актива разбились на несколько взводов. Старшим первого взвода назначили Дронова. Ему было поручено раскулачить Савелия Божко — известного кулака, с именем которого люди связывали участившиеся в станице поджоги. В этом же взводе — сосед и друг Дронова, Иван Мокшин, тоже бывший батрак.
С рассветом группа Дронова подошла к дому Божко. За высоким сплошным забором был виден большой, крытый цинком дом, деревянный амбар, конюшня и другие хозяйственные постройки. Не успел Дронов постучать в калитку, как к забору с лаем бросился огромный цепной пес — волкодав. Послышался мужской голос: «Кого там лыха годына нэсэ спозаранку?»
