«Наконец я должен сказать, что физическая красота народа была поразительной. Я никогда не видел ничего сравнимого с ним. Женщины были сильные, имели внушительную осанку, головы на плечах сидели с грацией, превосходящей всякое описание…
Мужчины были так же красивы, как женщины прекрасны. Я всегда восхищался красотой и преклонялся перед ней; но я был просто ошеломлен в присутствии такого великолепного типа, представлявшего собой сочетание всего, что было лучшего в египтянах, греках и итальянцах. Детей было огромное количество, и они выглядели очень веселыми; мне вряд ли нужно говорить, что они обладали в полной мере красотой, свойственной всему народу».
Исходя из этого, Батлер фантазирует, выдумывает какие-то нелепицы (типа «там все наоборот»), вроде того, что скверное здоровье рассматривается как преступление и жестоко наказывается, тогда как моральные недостатки возбуждают всеобщее сочувствие и заботливо врачуются. Здесь снова двусмысленность: налицо весьма откровенная сатира на английское уголовное законодательство и совершенно ненаучный подход к преступности, однако за всем этим проступает глубокое убеждение в том, что красота, хорошее здоровье и удача (в Эреуоне невезение также наказуемо) являются высшим благом и что люди должны быть вознаграждены за них и наказаны, когда ими не обладают. Батлер, конечно, в полной мере разделял уверенность своего класса в том, что если человек беден или несчастен, то сам в этом повинен.
Таким же было отношение Батлера к традиционной морали викторианского общества. Верховным, хотя нигде открыто не провозглашенным божеством Эреуона, является Идгруна (Грунди), почитание которой сводится к тому, чтобы делать то, что делают все. Батлер издевается над Идгруной, прекрасно отдавая себе отчет в том, что в Эреуоне она бывает порой такой же жестокой и нелепой, как и в Англии, но в целом признает, что она все же является самой лучшей руководительницей в жизни и что «высокие идгруниты», то есть культурные высшие классы, «достигли примерно того, что надлежит иметь нормальному человеку».
«Всесторонне все оценив, — заключает он, — надо признать, что она была полезным и благодетельным божеством, которое не обращало внимания на то, что ее отрицали, — лишь бы ее продол жали слушаться и бояться, — и она вела сотни тысяч людей по путям, делающим жизнь терпимой; без нее они сошли бы с них, так как идея более возвышенная и одухотворенная не имела бы власти над ними».
Позиция Батлера всюду одинакова, рассуждает ли он о религии (Музыкальные банки), образовании (Колледж безрассудства) или иных установлениях. У него всюду налицо открытая сатира, но есть наряду с ней и завуалированная, выражающаяся в том, что самому нелепому установлению Эреуона неожиданно придается какой-нибудь совершенно здравый штрих. Например, в Колледже безрассудства имеется кафедра мирового знания. В конечном счете каждый раз, когда Батлер чувствует, что достаточно раздразнил и разъярил свой класс, он неизменно кончает покаянием; его братья по классу должны все же чувствовать себя славными ребятами и знать, что без них мир стал бы довольно убогим. Одновременно дерзкий и робкий, он вел себя как плохой пловец, то и дело отплывающий от берега и всякий раз в страхе спешащий назад, как только почувствует, что не сможет достать дна ногами. Его критика — это домашняя критика и никогда не идет дальше того, что остальные члены семьи могли бы счесть непоправимым. Тем не менее критика Батлера хорошо нацелена, занимательна, и, несмотря на все вышесказанное, обладает известной ценностью.
В заключение следует сказать несколько слов о построении этих двух книг. «Эреуон», пожалуй, одна из последних Утопий со старомодным местонахождением в каком-то еще не открытом уголке земли. В этом сказалось влияние пребывания Батлера в Новой Зеландии. Этот способ вышел из моды еще до Батлера, поскольку на карте оставалось все меньше и меньше белых пятен. Для Утопий потребовалась новая обстановка, и их стали переносить в более или менее отдаленное будущее или, как в книге Литтона, под землю, и, наконец, на другую планету. В этом отношении «Грядущая раса» — первая утопия нового типа, а «Эреуон» — последняя из утопий старого типа.
ГЛАВА VI. МЕЧТА УИЛЬЯМА МОРРИСА
И в Англии промышленность тоже приобрела другой характер. Десятилетний цикл, по-видимому, прорван с тех пор, как, начиная с 1870 г., американская и германская конкуренция кладут конец монополии Англии на мировом рынке. С 1868 г. в основных отраслях господствует стесненное положение при медленно возрастающей продукции, а теперь Америке и Англии как будто угрожает новый кризис, которому в Англии не предшествовал период процветания. Вот где тайна внезапного, хотя за последние три года и медленно подготовлявшегося, но теперь внезапно вспыхнувшего здесь социалистического движения.
Энгельс — А. Бебелю, 1884 год.
1. Новости из Бостона
Книга «Через сто лет», напечатанная в 1888 году в то время еще мало известным американским романистом Беллами, имела, как и «Путешествие в Икарию» Кабэ, тот же самый бурный успех и по причинам одного и того же порядка. «Через сто лет» была написана под непосредственным влиянием тех быстрых сдвигов и чрезвычайного напряжения, которые имели место в те годы; многим тогда казалось, что эта книга представляет практическое разрешение насущных вопросов. К середине 80-х годов капитализм достиг огромных успехов во всех ведущих странах, и битва с рабочим классом, который он породил, зашла уже довольно далеко. Для Англии этот прогресс во всем мире означал конец ее издавна установившейся мировой монополии, начало так называемой «великой депрессии» и новую стадию в политической и профсоюзной деятельности рабочего класса. Во Франции и Германии на основе организаций распущенного Первого Интернационала стали расти массовые социалистические партии. Концентрация капитала во всех этих странах создала первые предпосылки для образования монополий, но ярче всего эти признаки нарождения монополий проявлялись в быстро развивавшихся Соединенных Штатах. Между 1859 и 1889 годами промышленное производство США увеличилось в пять раз, достигнув валовой суммы в 9 миллиардов долларов; огромная империя «Стандард ойл» была всего лишь одной из самых крупных монополий. Около 1887 года Беллами так описывал этот процесс монополизации, а также те страхи и противодействие, которые он возбуждал:
«Между тем поглощение предприятий растущими монополиями продолжалось, ничуть не задержанное поднявшимся против них возмущением. В Соединенных Штатах… начиная с последней четверти нынешнего столетия для частной инициативы не было возможности проявиться в любой из ведущих отраслей промышленности, если только за ней не стоял крупный капитал… Мелкие предприятия, поскольку они все еще продолжали существовать, могли сохраняться лишь на положении крыс и мышей, ютясь по норам и углам и стремясь не попадаться на глаза, не обращать на себя внимания, лишь бы только выжить. Железные дороги ухитрялись как-то существовать, пока несколько крупных синдикатов не наложили лапу на каждый километр рельсов в стране. В промышленности любая важная отрасль контролировалась синдикатом. Эти синдикаты, пулы, тресты или как бы их там ни называли, устанавливали цены и подавляли всякую конкуренцию, если только в противовес им не возникали столь же мощные комбинации сил, как и они сами. Тогда начиналось соперничество, оканчивающееся еще большей консолидацией».
Для мелких капиталистов, интеллигенции и независимых производителей успехи и борьба рабочего класса представляли не меньшую угрозу. В 1886 году число членов «Рыцарей труда» достигло максимальной цифры, около 70 тысяч человек, и в том же году была основана Американская федерация труда. В течение нескольких лет были налицо все возможности для образования сильной американской рабочей партии. В то время стачечное движение вспыхнуло с небывалой силой. Процитируем снова того же Беллами:
