Высшее духовенство пыталось в течение столетий прекратить или хотя бы умерить эти увеселения, однако без большого успеха. Профессор Э. К. Чемберс[12] приводит письменное свидетельство теологического факультета Парижского университета, выражающее официальную точку зрения церковных кругов и одновременно дающее очень живое описание праздника:
«Священников и причетников можно было видеть в часы богослужения в масках в виде всяческих харь чудовищ. Они пляшут в храме, переодетые женщинами, своднями и уличными певцами. Они распевают распутные песни. Они едят кровяную колбасу возле алтаря в то время, как священник служит обедню. Они тут же играют в кости. Они кадят вонючим дымом, сжигая подошвы старых башмаков. Они без стыда носятся и прыгают по храму. Наконец, они в отрепьях разъезжают по городу и театрам на тележках и возбуждают смех своих товарищей и зрителей постыдными представлениями, непристойной жестикуляцией и шутовскими и развратными стихами».
Профессор Чемберс так определяет вкратце общий характер праздника:
«Основным замыслом празднества является изменение, переворачивание существующих установлений и разыгрывание, неизменно в шутовском духе, низшими причетниками функций, принадлежащих священнослужителям… Я хочу далее отметить, что это перевертывание существующих установлений, столь характерное для Праздника шутов, точно так же прослеживается и в других народных увеселениях. Шутовской король доктора Фрезера — кто это, как не самый захудалый простолюдин, избранный, чтобы представлять настоящего короля, которого надлежало принести в жертву богу, и облеченный в наивном стремлении перехитрить небо атрибутами королевской власти на все время праздника?»
Если мы вспомним, что эти народные обряды выполнялись с целью обеспечить хорошую погоду и обилие пищи, нам будет нетрудно проследить их связь с темой Кокейна. Они одновременно примыкают к римским сатурналиям[13] и календам, а те в свою очередь, являются пережитками религиозных обрядов деревенского населения раннего, доклассического периода. В сатурналиях и календах также допускалась общая распущенность, но самой поразительной чертой было временное приравнивание рабов к их господам. Подчеркнем снова, что некоторые образы и обычаи, унаследованные, пожалуй, даже от доисторической эпохи, сохранились потому, что они все еще отвечали существующим реальностям позднейшего времени и служили той формой, в которую выливались революционные настроения этого периода.
Можно возразить, что в этих фантазиях и мечтах о Кокейне и в символических празднествах революционный дух получал направление, отличное от первоначального пути его развития, и таким образом обезвреживался. Но нельзя забывать о том, что в те времена революция была объективно невозможной, хотя народные восстания вспыхивали очень часто, что эти мечты и обряды служили своего рода средством поддержания надежд и стремлений народа, которые без этого могли угаснуть, — тех надежд и стремлений, все неоценимое значение которых выявилось лишь в более поздние времена. То же может быть сказано и о тесно связанном с этими обрядами культе ведьм. Он также представляет собой пережитки дохристианских верований, загнанных в подполье и вынужденных существовать тайно, несмотря на многочисленность их приверженцев. Можно предполагать, что этот культ был весьма развит и временами служил как бы фокусом политических восстаний, хотя мы, разумеется, располагаем очень скудными материалами об этом. Совершенно достоверно лишь то, что в разных странах периодически устраивались собрания, или шабаши. Их основной чертой были, во-первых, обильные и тщательно подготовленные, хотя и невзыскательные, угощения, а за тем обряды, прямо противоположные установленным. Например, танцевали, вертясь обязательно против часовой стрелки; христианские ритуалы, так сказать, выворачивались наизнанку. Следует помнить, что в средние века все пляски и танцы порицались духовенством как нечто языческое и дьявольское; они, может быть, были бы искоренены совершенно, если бы не широкое распространение культа ведьм. Вполне возможно, что рассказ о Кокейне является в какой-то степени завуалированным описанием шабаша. Последний, очевидно, не являлся, особенно в более ранние времена, тем возмутительным, чуть ли не дьявольским делом, каким его представляли церковные писатели. Подобные догадки заводят нас, однако, далеко в область гипотез. Нельзя забывать, что мы не располагаем данными, чтобы составить себе мнение в вопросе о ведьмах, если не считать единичных показаний на перекрестных допросах, уцелевших в отчетах об их процессах.
2. История Кокейна
Подводя итоги всему вышеизложенному, мы можем сказать, что страна Кокейн воплощает в себе наиболее сокровенные помыслы масс и выражает их в предельно конкретных и земных образах. Она, с одной стороны, связана с основной темой народной мифологии, а с другой — с основным потокам народных восстаний. Кокейн, безусловно, занимает очень важное место в истории идеологии, и эта утопия, несомненно, привлекла бы к себе гораздо больше внимания, чем это было до сих пор, если бы с самого начала ее намеренно не игнорировали и не высмеивали. В литературе отзывы о Кокейне крайне малочисленны, прямых ссылок на нее мы не встречаем. При этом о ней всегда пишут, как о чем-то ребяческом или отвратительном, не заслуживающем серьезного внимания. Даже Шекспир, который благодаря своему широкому пониманию всего человеческого был столь близок народу, его помыслам и чаяниям, даже он, вкладывая в уста Гонзало («Буря», акт II, явл. 1) слова, воспринимаемые как сочувственное и классическое описание Кокейна, едва ли принимает ее всерьез; напротив, он допускает, чтобы Гонзало был осмеян и прослыл за разносчика бабьих россказней. В «Варфоломеевской ярмарке» Бен Джонсон[14] откровенно выразил свое презрение к этой народной мечте. Следует отметить, что страна Кокейн выродилась здесь в Люберланд — страну праздных бездельников. Это превращение можно объяснить тем уважением к практической деятельности и к приумножению богатств, которым сопровождается развитие буржуазии. Мисс Пюркрафт упрекает Литтлуита, совсем в духе диккенсовского мистера Бэмбля, за то, что он хочет свинины, на что он отвечает:
«Мамаша, как же мы найдем свинью, если не будем ее искать? Что ж, она сама въедет на вертеле нам в рот, как в Люберланде, и будет кричать «уи-уи», так что ли?»
Приведем еще два примера такого презрительного отношения к Кокейну писателей-утопистов XVII века. Первый взят нами из книги «Мир другой и тот же самый», написанной епископом Холлом примерно около 1600 года и напечатанной в 1607 году. Хотя эта книга написана на латинском языке, она пользовалась популярностью и вызвала несколько подражаний. В 1608 году Джон Хили перевел ее на английский язык; я буду при одить выдержки из этого перевода. Названная книга интересна сама по себе тем, что она является первой из негативных, или сатирических, утопий, то есть сочинений, в которых критика общества выливается в форму описания вымышленных стран, где существуют те глупости и пороки, от которых автор хочет излечить человечество. В книге «Мир другой и тот же самый» описывается путешествие к Земле Австралии и открытие там Крапулии, то есть страны излишеств. Эта Крапулия делится на пять провинций: Памфагойю, или страну обжор; Ивронию, или страну пьяниц; Виражинию— страну, управляемую женщинами; Моронию, или страну дураков, — о ней сказано, что она хуже всех возделана и гуще других населена, и, наконец, Лавернию — страну мошенников, чьи обитатели в большинстве живут бесчестным путем за счет соседей — дураков из Моронии. Поблизости расположена «Святая Земля», отмеченная на приложенной карте надписью такого содержания: «Доселе недостаточно известна».
