В этой утопии замечается такое же охлаждение к политике, как и в предыдущей; вместо нее проступает живое любопытство к обычаям и деятельности одного чужеземного народа, почти антропологический интерес к ним, который объясняется, очевидно, влиянием исследований самых отдаленных уголков земли и их открытия для сношений и торговли с европейцами.
«История Севаритов, или Северамбе» рассказывает, как после потопа земной рай был перенесен в область на юго-востоке от мыса Доброй Надежды и заселен человекоподобными существами, представлявшими собой новые создания. В ней много общего с земным раем Кокейн, описанным в первой главе. Так, там царит неограниченное изобилие и совершенно нет бедности. С другой стороны, Северамбе, будучи Утопией XVII века, имеет общество, устроенное на основании разума и естественного закона, и совершенно неизбежно управляется наследственным, деспотическим и полубожественным королем. В этом отношении в устройстве Северамбе, как и других Утопий того времени, имеется большое сходство с государством, описанным Гоббсом в его «Левиафане», хотя трудно сказать, было ли это вызвано непосредственным влиянием, или явилось общим следствием влияния абсолютизма, существовавшего во Франции, и борьбы Карла II за его восстановление в Англии.
Автор, по-видимому, не слишком интересовался политическими вопросами: он всего лишь отдал необходимую дань времени — польстил господствующему ортодоксальному направлению. Покончив с этим, он с большими подробностями и подлинным воодушевлением обсуждает сложившиеся отношения между полами и всевозможные другие обычаи в Северамбе, а также встречающиеся дива. Он рассказывает, например, об особом виде временной женитьбы для путешественников:
«Так как многие из нас вынуждены иногда путешествовать, оставляя жен дома, то у нас во всех городах имеются женщины-рабыни, предназначенные для путешественников, так что мы не только даем каждому из них мясо, напитки и кров, но и женщину, с которой он мог бы спать так же открыто и законно, как если бы это была его жена».
В этом, конечно, проявляется отражение каких-то восточных обычаев гостеприимства, сведения о которых стали распространяться в Европе.
Вопросам преступности также уделено некоторое внимание. Северамбинцы, кажется, склонны причислять законников к преступникам. В этом отчасти сказывается обычное враждебное отношение простого народа к законам, но весь отрывок в целом заставляет предполагать, что адвокаты играли значительную роль в Англии во время гражданской войны.
«По обе стороны были кельи, или маленькие камеры, адвокатов. В них заключено какое-то число людей, которых не допускают свободно сновать по городу из боязни, как бы они ни заразили остальных граждан своими праздными мыслями и своим причудливым хитроумием. Все они, за исключением судей, содержатся точно так же, как в бедламах сумасшедший дом заперты в Европе все наши плохие люди и обманщики, или как дикие звери в своих клетках. Такими мерами оберегают спокойствие в городе».
Несмотря на значение, придаваемое разуму в Северамбе, в этой Утопии совершенно не видно бэконовского энтузиазма по отношению к наукам. Науки заменены огромным количеством разнообразных магических талисманов, производящих чудеса, особенно в отношении искажения вида животных; эти чудеса, как сообщает автор, приходились особенно по душе населению Утопии.
Поразительная политическая наивность и культурная ограниченность ее автора представляют самое интересное в этой утопии, так как они показывают, насколько господствовавшая политическая атмосфера влияла даже на то, что являлось всего лишь простой сказкой.
Эта книга, если рассматривать ее как сказку, тесно связана с типом утопических романов, получивших широкое распространение в следующем столетии. Она является предшественницей книг Руссо в отношении прославления природной простоты и «Дополнения к путешествию Бугенвилля» Дидро во Франции, а в Англии — работ таких разных и вместе с тем связанных между собой писателей, как Свифт, Дефо, Берингтон и Палток.
Подобная же наивность характеризует еще одну сказку, заслуживающую упоминания хотя бы из-за имени своего автора, а также потому, что она поразительно предвосхитила Робинзона Крузо. Это книга — «Остров Пайна», написанная в 1678 году Генри Невилем, остряком, республиканцем и ближайшим единомышленником Гаррингтона. Невилю приписывается значительное участие в «Океании», хотя эта напыщенная и скучная книга очень мало походит на его собственное произведение. Герой книги Невиля — Джордж Пайн, — так же как и Робинзон, был выброшен на остров. Этот остров
«большой, отдаленный и недосягаемый взору людей всякой другой страны, был совершенно необитаемым, и на нем не было никакого опасного зверя, который мог бы нам повредить. Более того, страна была весьма приятной, всегда покрыта зеленью и полна вкусных фруктов и всяких птиц, там всегда тепло, никогда не холоднее, чем у нас в Англии в сентябре; так что этот край, если бы он использовал блага культуры, которыми искусный народ мог бы его наделить, сделался бы раем».
В этом раю Пайну, как и Крузо, посчастливилось после кораблекрушения сохранить все запасы. Но уже в отличие от Крузо он оказался в обществе четырех женщин, спасшихся с ним вместе. Пайн так умело воспользовался и тем и другим, что жил со всеми возможными удобствами, счастливо и процветал. К 80 годам Пайн, прожив на острове 59 лет, насчитывал потомство в 1789 человек. В этой маленькой Утопии более всего поражает именно мирской и аморальный характер ее. Вместе с Гаррингтоном и Мартеном Невиль был выдающимся представителем рационалистического течения в английской революции. В парламенте 1659 года, где он был лидером группы Гаррингтона, делались попытки лишить его депутатского звания на основании приписанного ему атеизма. На острове Пайн и его спутницы живут согласно своим природным склонностям, ничуть не заботясь о предписаниях морали или внешних ограничениях. Как видно, все заинтересованные лица оказываются удовлетворенными результатами такого поведения. В этом — признание торжества природных человеческих добрых чувств, там, где они проявляются свободно. Если обстановка здесь предвосхищает остров Дефо, то по духу книга более всего напоминает произведения Дидро и французских просветителей.
ГЛАВА IV.
СМЯТЕННЫЙ РАЗУМ
Республика завяла; как Роландов рог,
Ее литавров гром священный смолк…
И тихо стало: и родился мистер Лонг.
Честертон.
1. Конец Кокейна
Победа солдат Черчилля при Седжмуре[51] была одно временно победой над последними защитниками Кокейна — Утопии всех веселых ребят, защитниками гордого и независимого человека, не угнетающего и не угнетенного, невозбранно удовлетворяющего свою жажду и голод. Именно в таких представлениях заключалась в основном мечта левеллеров, и в них, думается мне, был их главный источник силы. С одной стороны, левеллеры были людьми передовыми, рационалистами и по своей культуре стояли выше обычного уровня того времени. Но с другой — они принадлежали средним векам; их традиции и идеалы отвечали глубоко заложенным желаниям и несбывающимся надеждам народа. Их сила заключалась в синтезе прошлого с будущим, их слабость и неизбежность поражения — в несовершенстве их программы и в расхождении, существовавшем между ними и объективной действительностью исторического развития. Оно было шире и глубже, чем Буссекский Рейн у Седжмура, где была разбита армия Айкшаута.
Но если крестьянская армия и крестьянская Утопия и были разбиты, то решающая победа осталась все же не за феодально-католической контрреволюцией. Тут дело шло не только о еще одном из длинного ряда крестьянских восстаний, подавленных силами феодализма, — дело шло об окончательном поражении плебейских элементов буржуазной революции, а вслед за ним отпала и необходимость для крупной буржуазии идти на компромисс с этими остатками феодального общества. Черчилль мог, конечно, отправиться в Седжмур верным солдатом Якова Стюарта. Но, уже возвращаясь домой, он начал подумывать о том, что Вильгельм Нассауский[52], пожалуй, дороже заплатил бы за его службу. Подлинными победителями в Седжмуре были виги, те самые люди, которые три года спустя организуют так называемую «славную» революцию 1688 года.
