«миллионы способов угнетения, которым их подвергают, тирания их помещиков, нелепое усердие их священников и общая нищета всей жизни».
Свифт опасался, что эти «миллионы способов угнетения» превратят ирландцев в нацию йэху. Фирс так пишет об этом:
«Дикие первобытные ирландцы», представляющие «беднейшую категорию наших туземцев», были не только на положении йэху, но и в натуре их наблюдалось определенное сходство. Если бы ничего не было сделано, чтобы остановить процесс вырождения, они сделались бы законченными скотами, какими были йэху. Они были, если можно так выразиться, йэху в периоде образования».
Изображая йэху, Свифт не столько изображал тип людей, сколько предупреждал против того, что считал опасным. Он продолжает то, что им было начато в книге третьей, — разоблачает колониализм и отмечает последствия, к которым последний, по его мнению, неизбежно приведет. Свифт не видел, да и не мог видеть в силу своей классовой принадлежности и своих позиций, что сами крестьяне уже начинали длительную и тягостную аграрную войну; эта война сомкнулась с борьбой за национальную независимость, которой так помог Свифт, и дала им возможность спасти самих себя от вырождения. «Скромное предложение» сыграло немалую роль в подтверждении приговора истории в ирландском вопросе.
Мизантропия Свифта, ставшая почти нарицательной, приписывается ему главным образом из-за йэху и «Скромного предложения». Однако такое мнение может быть лишь результатом поверхностного чтения; горечь Свифта нельзя считать чувством человека, низко оценивающего человеческое достоинство и цену человеческого счастья, это горечь человека, обнаружившего, что его высокому представлению о месте человека во вселенной вечно противоречит окружающая его действительность. Победа буржуазии над феодальным строем была общественно прогрессивным явлением, но буржуазный прогресс всегда достигался ценой потрясающих человеческих страданий и деградации. Свифт, оглядываясь на идеализированное прошлое и устремляясь вперед к справедливому обществу, о котором мало кто вокруг него вообще заботился, увидел только издержки этого прогресса. Дефо же видел только прогресс, едва замечая сопровождающие его страдания. Оба они своими восполняющими друг друга утопиями обрисовали славу и несчастья своего века. Благожелательность Дефо — это чувство победителя, который может позволить себе быть великодушным. Мизантропия Свифта — принадлежность представителя побежденного класса. Хотя Свифт боролся против буржуазного прогресса во имя прошлого, самый факт, что он это делал честно и мужественно, позднее сыграл свою роль в деле разработки нового взгляда, способного охватить будущее. Вот почему, мне думается, мы глубоко чтим Свифта, тогда как только уважаем Дефо.
4. Берингтон и Палток
По причинам, уже упомянутым выше, в XVIII веке утопическая литература в Англии упала до самого низкого уровня, и преемники авторов «Робинзона Крузо» и «Путешествий Гулливера» не заслуживают подробного рассмотрения. Следует все же упомянуть о двух произведениях: «Мемуары синьора Гауденцио ди Лукка» Симона Берингтона и «Жизнь и приключения Питера Уилкинса» Роберта Палтока.
Первое — академический труд, когда-то без серьезных оснований приписанный епископу Беркли, — написано в 1738 году. Его содержание было
«взято из исповедей и показаний на допросе перед отцами инквизиции в Болонье, в Италии. Оно повествует об открытии неизвестной страны среди обширных пустынь Африки, столь же древней, населенной и цивилизованной, как и Китай».
Возможно, что эта книга отражает ранние сведения о развитой туземной цивилизации, существовавшей в области Верхнего Нигера, и, поскольку элемент описания путешествия в книге преобладает, ее можно считать написанной в традиции «Робинзона Крузо». Из содержания книги видно, что автор ее изучал ранних утопических писателей, особенно Мора и Кампанеллу, однако сам не привнес чего-либо заслуживающего упоминания.
Мезорариане, как называет себя тот народ, были изгнаны из Египта вторгшимися туда варварами. Они пересекли Сахару и поселились в неизвестной области с исключительно плодородной от природы почвой. Эта подробность особенно подчеркивается, причем утверждается, что именно она и составляет базис для социального строя, в котором элементы первобытного и современного коммунизма причудливо сочетаются: с одной стороны, это общество простое, племенного типа, а с другой — дается понять, что благодаря большим естественным ресурсам его коммунизм основан скорее на изобилии, чем на недостатке. Это наиболее своеобразная черта утопии, хотя она и ведет неизбежно к некоторым противоречиям. Берингтон защищает свою систему в стиле, напоминающем Мора:
«Так как каждый из них больше трудится для общего блага, чем для себя самого, может быть, кто-нибудь выскажет опасение, что это может препятствовать производству, поскольку нет стимула личной заинтересованности в накоплении богатства и увеличении достояния своих семей, существующего у других народов. Я сам опасался этого, когда знакомился с их управлением, но оказалось совершенно наоборот — вероятно, во всей вселенной нет более прилежной породы людей».
Пожалуй, единственной чертой, так сказать, специфически присущей XVIII веку, является характер религии этого народа. Они, по-видимому, деисты, веротерпимы, благожелательны и по преимуществу рационалисты.
«Все, что бы они ни делали, представляется для нас парадоксом, потому что они самый свободный и в то же время самый строгий народ в мире; весь народ… более напоминает универсальный духовный колледж или братство [не следует забывать, что рассказчик — итальянский католик], чем что-либо иное».
Эта терпимость приводит к инциденту, не лишенному мрачного юмора, во время допроса синьора Гауденцио в инквизиции. Он рассказывает, что мезорариане
«говорили мне, что когда я познакомлюсь с ними поближе, я не буду считать, что они настолько бесчеловечны, что приговаривают людей к смерти из-за того, что те расходились с ними во мнениях».
Инквизитор с кислым видом спрашивает:
«Я думаю, что вы не считаете незаконным преследовать и даже казнить упрямых еретиков, которые могли бы уничтожить религию наших предков и обречь других на те же вечные муки в аду, на которые обречены они сами».
Гауденцио, естественно, спешит отречься от возможности придерживаться столь опасного мнения.
«Приключения Питера Уилкинса», который открывает страну летучих индейцев в южных морях, обладают тем же фантастическим колоритом, что и «Путешествия Гул ливера» (хотя эта фантастика находится на значительно более низком уровне), но по своему общему характеру эта книга гораздо ближе к «Робинзону Крузо». Этот гибридный характер и сухое, механическое развитие фабулы ставят книгу Палтока много ниже ее прототипов. Питер Уилкинс, как и Робинзон Крузо, — типичный буржуазный герой, но только более позднего периода. В этой книге, написанной в 1751 году, как раз в то время, когда промышленная революция только начиналась, гораздо больше места отводится подробностям техники производства, чем в любом из предшествующих утопических романов.
После ряда приключений в духе Крузо, включая побег из Африки и пребывание в одиночестве на пустынном острове, Питер Уилкинс натыкается на летучих индейцев. У них культура каменного века, они не знают ни письменности, ни металлов, ни счета времени, и в полном противоречии с этим у них оказываются вполне развитое феодальное общество и грандиозная архитектура. Уилкинс сразу поражает их своей «недосягаемой ученостью» — умом. Причиной тому не его личные качества — в сущности, он на редкость глупый молодой человек, основной талант которого заключается главным образом в способности в рекордный срок наплодить огромное количество детей. Его превосходство — это превосходство буржуа в феодальном обществе, которое вполне компенсирует его неумение летать.
