Сосновская активно участвовала в политической борьбе внутри радио, и здесь мы были союзниками. Видение Польши Жеромского не слишком оправдало себя, и так называемый «Озон», то есть «Лагерь национального объединения», стремился, как и в большинстве соседних государств, перечеркнуть демократию и создать нечто вроде националистического популизма. Выглядело это так, будто построившая государство интеллигенция некоторое время через силу удерживала курс, но в конце концов сдавалась и уступала извечному праславянскому давлению снизу. Непрестанная антисемитская пропаганда — притом что рядом, в гитлеровской Германии, неистовствовала такая же — заставляет задаться вопросом о связях, хотя уже и тогда в Варшаве поговаривали, что лидер НРЛ Болеслав Пясецкий наведывается в Германию. На радио давление выражалось в требовании увеличивать порцию патриотического соуса и избавляться от евреев, чему чиновники были не в силах противостоять. Таким образом, например, закончились «Беседы Старого доктора», то есть Януша Корчака. Какое-то подспудное чутье или интуиция подсказывали мне, что положение Польши безнадежно, и Сосновская прислушивалась к моим левацким нашептываниям. Кажется, она тоже была в отчаянии. Единственное, что она могла делать, это замедлять процесс. Когда социолог Александр Герц не смог выступать по радио из-за своего еврейского происхождения, она, по крайней мере, позволила ему зарабатывать в качестве «контролера передач». Контролеры слушали радио дома и писали рецензии. Одним из них — в Вильно — был Ежи Путрамент. Когда его хотели уволить за коммунистические взгляды, Сосновской удалось выгородить его.

Смертельная угроза с Запада и Востока, а внутри страны идеологическое разложение — ибо какой же опорой могла быть вера в свободу, равенство и братство? «Канун весны» Жеромского вышел в 1925 году, то есть всего полтора десятка лет назад, и пропорции остались те же — вот только надежды стало меньше. Здесь я должен уточнить: так думали немногие. То поколение, которое еще ходило в школу — а потом гибло на войне, — не отдавало себе отчета в происходящем. Только у евреев можно было встретить столь катастрофические настроения. Впрочем, тот факт, что такие газеты, как «Малый дзенник» Непокалянова, на одном дыхании произносили слова «евреи-коммунисты-масоны», имел в дальнейшем свои последствия.

Валерий Славек[434] был одним из самых близких Пилсудскому людей. Он был членом боевой организации ППС и принимал участие в нападении на поезд в Безданах. Именно ему Пилсудский поручил создание Беспартийного блока сотрудничества с правительством после майского переворота[435]. Если верить воспоминаниям Александры Пилсудской, ее муж хотел, чтобы Славек стал следующим президентом Польши. Сосновская знала о значении Славека. Для нее это был человек с чистыми руками, ничем себя не запятнавший и живший лишь одним — патриотической идеей. Его самоубийство в 1939 году потрясло ее.

В сентябре 1939 года Польское радио было эвакуировано в Румынию. В Варшаве остались лишь немногие сотрудники — в частности, Сосновская. Вместе с мужем она жила на своей вилле на улице Фильтровой и официально зарабатывала готовкой «домашних обедов», на самом же деле занималась конспиративной деятельностью. Домашняя столовая была в этом смысле очень полезна, поскольку в ней встречалось руководство подполья. Я заходил к пани Халине на Фильтровую, но не знаю, к какой организации она принадлежала. Зато мне известна ее послевоенная судьба. Ее арестовали, суд состоялся в 1947 году. Трудно отыскать информацию об этом, как и вообще об истинной истории ПНР. Ходили слухи о приговоре к пожизненному заключению. Говорят, она отсидела двенадцать лет, то есть освободилась в 1959 году, хотя теперь ее близкие утверждают, что благодаря амнистии этот срок сократился до семи лет. До меня дошли сведения о ее героическом поведении в тюрьме и о моральной поддержке, которую она оказывала сокамерницам. Ее друзья беспокоились, что она вышла из тюрьмы больной и нуждается в лекарствах. Кажется, мне удалось отправить ей какие-то лекарства. Она заботилась о бывших узницах тюрем и даже основала кооператив, чтобы обеспечить их работой. Что она чувствовала и что думала в годы заключения и потом — об этом уже никто не узнает. Однако, зная ее, я уверен в силе ее воли, которую не могли сломить никакие превратности судьбы. Умерла она в 1973 году.

Работать вместе с ней на радио было очень увлекательно, и, может быть, не только страх лишиться постоянного заработка удерживал меня в этом бюро. Ее бюро и его партизанская борьба создавали своего рода оболочку, поэтому у меня не оставалось ни времени, ни энергии, чтобы участвовать в так называемой литературной жизни Варшавы. Хуже того, я быстро продвигался по службе, и мое жалованье росло. Я чувствовал, что попал в ловушку, и только в мечтах обретал свободу, чтобы заняться писательством. Точности ради добавлю, что литературный отдел Польского радио ко мне отношения не имел. Он располагался на Зельной, и работали там Витольд Гулевич, Ян Парандовский, несколько позже Болеслав Мицинский, а режиссерами радиопостановок были мои виленские товарищи Антоний Богдзевич и Тадеуш Бырский.

Сосновская была великим человеком. В молодости я не любил памятников. Теперь мне кажется, что памятники нужны, ибо как еще выразить наше восхищение людьми, которые могут стать для нас образцом благородства и воли, направленной на благо? Я был бы рад, если бы Сосновской поставили в Варшаве памятник — хотя бы на улице Фильтровой или на площади Домбровского.

Моя учительница польского. Сегодня тот класс кажется мне реальным — более реальным, чем многие сцены из последующей жизни, хотя тождественность того мальчика со мной, которую я так сильно чувствую, невозможно доказать.

Я плохо писал сочинения по польскому и этим разочаровывал ее: во время дискуссий я блистал, а за письменные работы она ставила мне тройки с припиской: «Телеграфный стиль». И совершенно справедливо. Мне было трудно писать, я не умел наслаждаться движением пера по бумаге. Мне казалось, что достаточно как можно более кратко сообщить, что я знаю кое-что о Мицкевиче и Словацком. Однако она ожидала от меня не этого, а чего именно, я не мог понять.

В какой-то момент на меня снизошло озарение, и хотя я колеблюсь, можно ли делиться столь деморализующими открытиями, перевешивают соображения некоей пользы: может быть, благодаря этому раскрытому секрету какой-нибудь ученик получит хорошую оценку.

Мне стало ясно: никто не требует от меня писать то, что я думаю. Я должен полностью преобразиться в ученика и делать то, что ему полагается делать, то есть дать волю своей фантазии. Это не я пишу, а он, и нет никаких причин стараться быть точным и правдивым, если ответственность лежит на нем, а не на мне.

Иными словами, мне пришла в голову идея, что сочинение — это упражнение по риторике. С тех пор все пошло замечательно. Я писал округлые и цветистые фразы, а быстрое движение пера доставляло мне удовольствие. Стабинская ставила мне пятерки.

Итак, я не ждал ознакомления с литературными теориями о роли лица, не тождественного пишущему субъекту, но познавал их на практике. И не исключено, что передо мной забрезжила сложнейшая проблема раздвоения — место третьего. Я — это одно, пишущий ученик — другое, но я же присутствую еще и как наблюдатель, который смотрит на яркий след от пера и молчит.

Раздвоение — почти такое, как в действительности. Ведь меня интересовало то, что Стабинская говорила о литературе, и я относился к ней серьезно. И в то же время был одним из полутора десятков юных павианов, которых присутствие молодой (хотя не такой уж и молодой) женщины склоняло к неприличным шуточкам и глупому гоготу.

После войны Стабинская была учительницей во Вроцлаве.

Мне доводилось принимать разные награды и знаки отличия, однако больше всего я горжусь титулом «Почетный гражданин Кейданского повета» — ведь его получение было так маловероятно. Выходец из польскоязычной шляхты, польский поэт из страны, ревниво оберегающей свой язык[436] и, как я где-то сказал, обязанной своим существованием в большей мере филологии, чем истории, — мог ли я ожидать, что окажусь в местном реестре заслуженных граждан? Но если уж это произошло, то я вовсе не исключаю, что в том же реестре окажется Станислав Стомма.