Исключительность Сольского заключается в том, что он выжил, причем только потому, что рано эмигрировал на Запад. Другие, подобные ему, сгинули в лагерях, особенно если их родным языком был польский и они писали в польскоязычной прессе. Ведь в тридцатые годы польское происхождение было достаточным основанием для ареста.

У меня такое чувство, что благодаря знакомству с Сольским я соприкоснулся с огромным пластом почти не рассматривавшихся вопросов, касающихся первых лет Польши в межвоенном двадцатилетии, или, если точнее: что было с теми, кто оказался по другую сторону баррикад, выступив за великую универсальную идею — против Польши Пилсудского.

Мы ездили туда, чтобы посмотреть сохранившуюся в музейном состоянии миссию Сонома, а еще потому, что при мексиканцах этот городок был столицей Калифорнии. Пока я жил в Беркли, этот край холмов — летом белых с черными купами дубов — постепенно менялся. Сначала там были только ranchos и много лошадей, затем там и сям виноградники и, наконец, множество виноградников, так что долина Сонома стала успешно конкурировать в сортах и названиях вин с соседней долиной Напа.

Недалеко от Сономы находится крохотный поселок Глен-Эллен. Еще в шестидесятые годы средоточием тамошней жизни был бар с висевшими на стенах реликвиями времен Первой мировой войны. В свое время туда часто захаживал Джек Лондон, который облюбовал эти места, ездил там верхом и построил большой каменный дом, где намеревался жить. К тому времени он уже заработал солидное состояние и застарелый алкоголизм. Едва дом успели отделать, как он сгорел. Сегодня он восстановлен — это нечто вроде музея Джека Лондона и местная достопримечательность. А вот бара больше нет — его тоже уничтожил какой-то пожар.

Джек Лондон был писателем моих мальчишеских лет. Случилось так, что судьба занесла меня на берега залива Сан-Франциско, где его легенду хранят такие места, как живописная площадь Джека Лондона неподалеку от оклендского порта или дом-музей в Глен-Эллен.

А еще Джек Лондон был частью американского мифа в России — после революции его много переводили, отчасти из-за его социалистических взглядов. В двадцатые годы, когда я ходил в школу, в Польше тоже выходило множество его книг в грошовых изданиях. Их дарвинистский реализм наверняка каким-то образом повлиял на мой юный ум. Один его роман особенно поразил меня, когда я был уже постарше: «Мартин Иден» — о начинающем писателе из Сан-Франциско, который живет впроголодь, безуспешно посылает свои рассказы в издательства и любит недосягаемую дочь миллионеров. Внезапно он обретает славу и богатство, но тогда обнаруживает, что полюбил идиотку, и совершает самоубийство, прыгая ночью в море с борта парохода. Очень романтично. Этакий вариант Вокульского и Изабеллы Ленцкой[431]. Однако в память мне запал прежде всего эпиграф из Суинберна:

Моя бывшая шефиня в варшавской дирекции Польского радио. Если написать ее биографию, получились бы одновременно и дифирамбы тому поколению поляков, которое после разделов построило независимую Польшу, и защитительная речь на каком-нибудь гипотетическом суде истории, и похоронный плач.

Панна Халина Желеховская (разумеется, из шляхетской семьи) родилась в 1894 году. Это означает, что на ее раннюю молодость пришлись великие исторические события. Во время Первой мировой она работает в Оренбурге в Комитете помощи жертвам войны, в 1917–1918 годах — в системе образования на Виленщине, в 1918 году она член Комитета обороны Львова, в 1920-м — Польского Красного Креста. Затем учеба на философском факультете Варшавского университета, степень магистра и дополнительное образование в Сорбонне. Просматривая ее личные данные, я не совсем понимаю, как обстояло дело с ее фамилией, если она вышла замуж за Зигмунта Чарноцкого из имения Начи близ Новогрудка. Значит, видимо, она развелась (но как?) и Збигнев Сосновский, ихтиолог, был ее вторым мужем.

Когда я пишу о ней сейчас, мое внимание привлекает нечто иное, нежели во времена, когда я ее знал. Тогда меня больше всего поражали ее страстное обожание Пилсудского и принадлежность к внутренним кругам санации — но демократическим и либеральным. Лишь потом я понял, как мало было у нее надежды. Об этом можно было догадаться по некоторым ее частным высказываниям — сдерживавшимся, потому что признаваться в пессимизме было не в ее духе.

Сейчас Сосновская видится мне фигурой, знаменательной для некоторых кругов шляхетской интеллигенции — трудно сказать, насколько многочисленных. Она была племянницей генерала Юлиана Стахевича, который, как и многие другие высшие военные чины, был в свое время членом «Зета», то есть принадлежал к группе, которая противостояла Национальной партии, выступала на стороне Пилсудского и имела многочисленных представителей в Легионах. Членами «Зета» были когда-то и военные, которые командовали подпольной армией во время Второй мировой войны — генералы Грот-Ровецкий и Хрусцель. В самых общих чертах можно сказать, что это и была среда Сосновской — та интеллигенция, чьим выразителем считался Жеромский, которая занималась конспиративной деятельностью, а начиная с 1914 года выступала с оружием в руках, которая вместе с Пилсудским строила независимое польское государство и выиграла войну 1920 года. Она же несла ответственность за «правление полковников», а затем, в 1939–1945 годах — за руководство подпольем. Варшавское восстание было последним свершением и поражением этой интеллигенции. Я пишу об этом вкратце, воздерживаясь от оценок.

Получив высшее образование, Сосновская занялась журналистикой. Ее «входной билет» в Сейм 1928 года дает пишу для размышлений. Он выписан на имя секретарши вице-маршала Сената Х. Гливица из Беспартийного блока сотрудничества с правительством[433], а Гливиц был крупным деятелем польского масонства. Жеромский, мечты о «стеклянных домах», демократия, терпимость — всё сходится.

С 1930 года Сосновская работала на Польском радио, начав с должности секретаря программного совета и быстро продвинувшись по служебной лестнице. В 1935 году она получила Золотой Крест Заслуги. В 1936 году, когда моя судьба начала от нее зависеть, она уже была заместителем директора, а практически — главным директором Польского радио, поскольку заслуженный пилсудчик Петр (Песо) Гурецкий относился к своему посту скорее как к синекуре.

Сосновскую на радио боялись и не любили — за ее энергичность, требовательность и политические взгляды. Одним из радиочиновников был Зенон Косидовский, и как-то раз я натолкнулся на его мнение: «оч. энергичная, но бестактная, в прогр. ее ненавидели, не умела найти общий язык, дерзкая, оч. трудолюбивая, прекрасно знала свое ремесло».

Прогр. — это программное бюро, ибо, в сущности, главной ее заботой были радиопередачи. Переругавшись со всеми программными сотрудниками, она создала свое собственное Бюро планирования программ вскоре после того, как меня турнули из Вильно. Мы сидели за своими столами в нескольких комнатах на площади Домбровского: Адам Шпак, специалист по музыке (убит в Варшаве), Юзеф Чехович — по детской литературе (погиб в Люблине), Шульц — по литературе (погиб в Маутхаузене), Ункевич — по науке (впоследствии редактор «Проблем»), Влодаркевич — кажется, по образованию и спорту (умерла в Нью-Йорке), я — вроде бы по литературе, но практически по всему, поскольку «всеми ненавидимая и не умевшая найти общий язык» Сосновская нашла у меня полное понимание, а ее дерзость была созвучна моей. Постоянные собрания коллектива — и уж тогда я блистал, так что вскоре меня стали считать ее доверенным лицом, что за пределами нашего бюро воспринималось не лучшим образом. Следует добавить, что красота спортивной Юноны придавала ей дополнительное очарование. Пахала она на мне нещадно, и на самом деле эти кошмарные ежемесячные отчеты о проделанной работе всех польских радиостанций мог бы делать кто-нибудь другой.