Что же делать? Как «присутствовать» на торжественных мероприятиях? Польская народная музыка кажется мне убогой, краковяк и оберек смешат меня, Шопен раздражает, поскольку его вытаскивают при любом удобном случае, а еще потому, что сам я люблю классическую музыку[369]. Этого достаточно, чтобы не участвовать в разнообразных празднествах. А ведь я был верным служителем польского языка и того, что он несет в будущее. И тут вдруг навязанная мне (хотя и не мне первому) роль: если нельзя с ними, то хотя бы для них. Тягостно, но, в конце концов, Пилсудский тоже так говорил. Я с уважением думаю о тех, кто выбрал для себя деятельность в польской диаспоре, но это было явно не мое место. Скорее я старался доказать, что можно оставаться собой, не подлизываться к Западу и в то же время побеждать на своих условиях. Обреченный попадать к публике через переводы на английский, я ощущал обязанности по отношению к «польской культуре», но не к той, увечной, разделенной на изысканную и невежественную.

Этот потомок известного аристократического рода был маленьким человечком с яйцевидной, почти лысой, несмотря на юный возраст, головой — таким близоруким, что носил толстые стекла, выпуклые, словно очки водолаза. В его внешности и манере поведения было нечто смешившее людей, и в Вильно тридцатых годов он слыл личностью забавной и эксцентричной. В то же время невозможно было представить себе, чтобы его волновали авангардные или левые идеи, чтобы он был одним из нас — в «Жагарах», на выборах в «Братняк» в 1931 году или в группе Дембинского и его журнале «По просту»[370]. Он был старше нас всего на пару лет, но тем не менее пользовался привилегиями старейшины и стоял в стороне от всех этих начинаний. Это он, выступая свидетелем на процессе Дембинского и товарищей в 1936 году, на вопрос, каковы его политические взгляды, с серьезным видом поднял палец и ответил: «Анархист». А затем добавил: «В духе святого Августина».

Книжный червь, эрудит. Не помню, где он учился. Кажется, у него был докторат по истории. Его истинной специальностью, любовью и профессией была столица Великого княжества Литовского, Вильно, его прошлое и архитектура. Возможно, у других городов тоже есть исследователи, которые любят старые камни и корпят над летописями. Вильно обрел своего знатока и поклонника в лице доктора Ежи Орды. А поскольку он вел аскетический образ жизни, нуждаясь лишь в самом необходимом, то казалось, что никакие карьерные искушения не оторвут его от бумаг и книг.

Не оторвали его и политические события. Орда пережил в Вильно войну и депортации на Восток и не присоединился к великому исходу интеллигенции после 1945 года. Любопытно, с кем он потом дискутировал, если вся его среда, связанная с университетом, институтами и библиотеками, эмигрировала. Может быть, поскольку предмет его любви, город барочных храмов, спасся от разрушений, язык не был для него важен, и он нашел таких же фанатиков среди литовских поклонников Вильно? Я пытаюсь представить себе Орду жителем Советской Социалистической Республики, и у меня это не очень-то получается. Умер он в 1972 году. Остается надеяться, что десятки лет жизни в печальном, посеревшем городе не слишком тяготили его и внутренним оком он всегда созерцал его красоту.

Об этой сцене времен русской революции мне рассказал Юзеф Чапский. В буфете на железнодорожной станции обедал мужчина, отличавшийся от окружающих костюмом и поведением и явно принадлежавший к довоенной интеллигенции. Он привлек к себе внимание нескольких сидевших в ресторане хулиганов, которые подсели к нему, начали над ним насмехаться и, наконец, плевать ему в суп. Человек этот не защищался и не пытался прогнать обидчиков. Это продолжалось довольно долго. Внезапно он выхватил из кармана револьвер, сунул себе в рот и застрелился. Видимо, случившееся стало последней каплей, переполнившей чашу страданий, которые причиняло ему распоясавшееся безобразие. Наверное, он был тонкокожим и воспитывался в мягкой среде, которая плохо защищала от все более грубой реальности, воспринимавшейся низами общества как норма. После революции эти грубость и вульгарность вырвались наружу и стали атрибутом советской жизни.

В 1939 году население Вильно и Львова внезапно открыло серость и неприглядность этой жизни. Рискну предположить, что Станислав Игнаций Виткевич покончил с собой не столько от страха, сколько от отвращения к тому, что должно было наступить, — а он знал об этом и даже подробно описал в последних главах «Прощания с осенью». Джордж Оруэлл, не читавший Виткевича, точно так же изображает повседневную жизнь под властью нового строя в своем романе «1984»: серость, грязь, скука, столовские запахи. Если называть подобного рода восприимчивость эстетской, то далеко мы не уйдем. Скорее следовало бы задуматься над чем-то невыносимым в самом человеческом существовании и над сгущением этой черты при определенных условиях. Отсюда вывод, что человека нужно беречь — пусть даже укутывая его в кокон иллюзий.

В рассказе «Bartleby the Scrivener» («Писец Бартлби») Герман Мелвилл описывает случай отказа от участия в жизни и полной отстраненности. Бартлби работает чинушей-переписчиком (тогда еще не было пишущих машинок) в каком-то мрачном нью-йоркском офисе и ведет себя точно насекомое, которое в случае опасности замирает. Требовать соблюдения своих прав ему неприятно, и, можно сказать, он болен всеобъемлющим отвращением к жизни как к борьбе. Вместо того чтобы участвовать, он предпочитает умереть.

Я всегда боялся, что притворяюсь кем-то другим, не тем, кто я на самом деле. И в то же время сознавал, что притворяюсь. Но что же мне оставалось делать? Моя жизнь была несчастливой. Если бы я все время занимался собой, то создал бы литературу жалоб и стенаний. Между тем я отстраненно относился к субстанции, которую из себя извлекал, с чем бы ее ни сравнивать — с нитью шелкопряда, укладывающейся в кокон, или с известковой массой, образующей раковину моллюска, — что помогало мне в художественном плане.

Был у меня соблазн признаться, что на самом деле меня не интересует ничего, кроме собственной зубной боли. Однако я не был уверен, что моя зубная боль подлинна, что я ее себе не внушаю, — это всегда грозит нам, когда мы сосредотачиваем внимание на себе.

Читателям казалось, что моя Форма подобна мне самому. Так думал даже чрезвычайно внимательный читатель — Константы Еленский, считавший, что моя жизнь и поэзия являют собой пример поразительного единства. Возможно, к такому мнению его склоняла моя дионисийская экстатичность — настоящая, но сознательно используемая в качестве самого эффективного средства, скрывающего боль.

Подлинность в литературе требует, чтобы как можно меньше писать под ту или иную публику. Однако мы живем не в пустыне, нами управляет сам язык со всей его традицией, к тому же над нами довлеют ожидания со стороны говорящих на этом языке людей. В ранней молодости мне доводилось писать под моих товарищей-марксистов, во время немецкой оккупации — под патриотическую Варшаву. Быть может, эмиграция спасла меня, ибо во Франции и Америке я долгие годы писал не под западную публику, а против нее. Собственно потому мой успех и ценен для меня, что он выпал на долю ощетинившегося писателя, постоянно подчеркивавшего свою несхожесть. Но до тех пор, пока мне не удалось порвать с варшавским правительством, я уже начинал писать под требования соцреализма.

Я не могу одобрительно относиться к тем польским литераторам, которые после 1989 года стали писать под западный издательский рынок. Или к молодым поэтам, слепо подражающим американской поэзии, в то время как я и вся «польская школа» делали свое дело, сознавая различия нашего исторического опыта.