Люди ходят в церковь, ибо они — существа двойственные. Они желают хотя бы на мгновение оказаться в иной действительности, нежели та, которая их окружает и выдает себя за единственно возможную. Эта повседневная действительность сурова, груба и жестока, трудновыносима. Человеческое «я» в глубине своей мягкое и ежеминутно чувствует, что его приспособленность к миру сомнительна.

Католическая вера учит, что окружающий нас мир преходящ, а его законы преодолел Сын Божий, подчинившись им. Князь мира сего восторжествовал и тем самым был повержен. Участвуя в мессе, мы вновь отвергаем мир без смысла и жалости и входим в реальность, где важны доброта, любовь и прощение.

Если бы для участия в мессе требовались крепкая вера и сознание, что в жизни мы поступаем, как того требует наша религия, то всех верующих, ходящих в церковь, следовало бы назвать лицемерами и фарисеями. Однако на самом деле крепкая вера — редкий дар, что до поступков, то литургия напоминает: все мы грешники. Поэтому пребывание в церкви — не для избранных.

В церковь ходят вследствие нужд человеческой природы, а знание катехизиса или даже усвоение так называемых истин веры здесь не самое главное, хоть это и желательно.

Когда подумаешь, сколько нас и насколько ежедневно увеличивается число людей на нашей планете, легко поддаться апокалиптическим страхам. Плохая сторона этих страхов заключается в том, что они идеализируют прошлые века в уверенности, что людям тогда жилось лучше, — а это, разумеется, неправда.

Однако большие числа создают для нашего воображения особого рода трудности. Это как если бы мы смотрели на человечество неподобающим людям образом — наверное, такое позволено только богам. В фильмах метрополия, снятая сверху, выглядит как движение тысяч светящихся точек, машин. Мы знаем, что в каждой из них сидят люди величиной с микробов. Это уменьшение человеческих существ — просто потому, что их много, — «видимо, любимое развлечение великих вождей и тиранов», — писал я в 1939 году. Иными словами, вожди могут мыслить в категориях массы. Миллионом людей больше, миллионом меньше — какая разница?

С большого расстояния или высоты различия между человеческими крупинками стираются, но простой наблюдатель, хоть и помещает себя куда-то на небеса, не может мысленно не перенестись к этим самым крупинкам. Тогда ему приходится признать, что он — это каждый. Какой удар для его обособленности, для принципа индивидуализации, principium individuationis. Собственно, лишь уверенность в нашем неповторимом существовании, в судьбе, данной одним нам, и поддерживает в нас веру в бессмертие души. Большое число не только заставляет нас чувствовать, что нам все теснее физически, ибо всюду — в горах, лесах, на водах — есть люди, но и нигилизирует, навязывая уверенность, что все мы — суетящиеся муравьи, от которых ничего не останется.

Видимо, это иллюзия перспективы, ибо достаточно повернуть подзорную трубу другой стороной и начать увеличивать, вместо того чтобы уменьшать, как оказывается, что нет двух одинаковых индивидов. Общее тогда проигрывает, а выигрывает частное. Не повторяются папиллярные линии или — хотя это труднее проверить — черты личного стиля. Вот только мы, живя среди большого числа людей, все чаще склонны об этом забывать.

Быть человеком и жить среди людей — как это чудесно, даже если мы знаем о подлостях и преступлениях, на которые они способны. Вместе мы ежедневно строим огромные пчелиные соты с миллионами ячеек, в которые складываем мед мыслей, открытий, изобретений, сочинений, жизней. Впрочем, даже это сравнение не вполне корректно, слишком статично — ведь наше совместное творение, как бы мы его ни называли — обществом, цивилизацией или на греческий манер полисом, — непрестанно меняется и переливается всеми красками, подвластное времени, то есть истории. И вновь неточное определение, умалчивающее о главном: это совместное творение потребляет самую личную, тайную энергию индивидуальных устремлений и решений. Наверное, странность неповторимого призвания человека заключается прежде всего в том, что он — существо смешное, вечно незрелое, так что кучка детей с их легким переходом от смеха к плачу лучше всего передает его несерьезность. Проходит несколько лет — и это уже взрослые люди, разглагольствующие, якобы готовые обсуждать государственные дела и даже — кто бы мог подумать — возлагать на себя отцовские и материнские обязанности, хотя по большому счету сначала им надо бы прожить целую жизнь, чтобы к этому подготовиться.

И именно они — храбрящиеся, неуверенные, то и дело подозревающие, что их сосед что-то знает, а они только делают вид, что знают, — именно эти нерешительные и увечные существа несут дары характера и талантов, поддерживают цепь поколений.

Если бы это был всего лишь вид животных, которые живут, умирают и исчезают без следа, то можно было бы повторять за Екклесиастом: «Суета сует, всё суета». Но, как кто-то сказал, «в разумности человека есть нечто сверхъестественное», или, говоря то же самое другими словами, для него естественна божественность. Разве архетип человека, каббалистический Адам Кадмон, не пребывает в лоне Предвечного? И Евангелие от святого Иоанна о воплощении Логоса, который «был в начале у Бога, и всё через Него начало быть», дает самый полный ответ на вопрос, к чему этот вид призван.

Мерзкое племя обезьян, корчащее дурацкие гримасы, копулирующее, визжащее, истребляющее друг друга. Как можно восхвалять его после столь огромного числа смертей, причиненных людям людьми? Его дела не согласуются ни с образом невинных детей в классе, ни со способностью к высшим свершениям духа. Но наверное, противоречивость — неотъемлемая часть самого человеческого естества, и этого довольно, чтобы в мире появлялось чудесное.

Училась в варшавской средней школе вместе с Янкой Длуской, моей будущей женой. Затем они вместе изучали право. Некоторое время у нее был муж, молодой прозаик из круга «Квадриги» Гладых, чья роль в браке с женой-диктаторшей давала пищу для анекдотов. Ходили слухи, что писать ему разрешалось, только когда он закрывался в туалете. Шемплинская снискала известность как пролетарская поэтесса, хотя никакого пролетарского происхождения у нее не было — она родилась в семье чиновника. При этом была фанатичкой. В 1939 году в оккупированном Советским Союзом Львове она прославилась стихотворением о межвоенной Польше, в котором написала, в частности: «Немецкое иго заменили вы игом польским». Тогда у нее был уже другой муж, Соболевский, спортсмен и спортивный деятель, по убеждениям сторонник Жеромского и стеклянных домов. Их дальнейшая ужасная судьба сгодилась бы для сценария трагического фильма. Мы узнали об их злоключениях от Шемплинской, когда она приезжала к нам в Монжерон в 1959 и 1960 годах.

Войну они пережили в Советском Союзе — иными словами, всё поняли. С тех пор их единственной целью было вырваться на Запад. После войны им удалось вернуться в Варшаву, а затем выехать в Люксембург, где Соболевский должен был занять должность консула. Их ужас перед коммунизмом был так велик, что они исключали возвращение в Польшу под его властью. Оставался вопрос, что дальше. Во Франции коммунисты были всемогущи, а перед поляками Андерса Шемплинская была полностью скомпрометирована своими львовскими стихами. Бегство дипломата из страны, принадлежавшей к советскому блоку, грозило вполне реальной опасностью ввиду присутствия во Франции спецслужб. И все-таки Соболевские бежали. После множества рискованных переездов они добрались до Рима и обратились за помощью в тайное управление при Ватикане, оказывавшее содействие беженцам с Востока (а также нацистам и бывшим коллаборационистам, исходя из принципа «не спрашивать о прошлом»). Там им выдали паспорта на другую фамилию. С этими паспортами они получили марокканские визы и поселились в Касабланке.